Это было большим подспорьем для Бецкого, метавшегося по вельможам с просьбами о деньгах для Воспитательного дома. Демидов действительно прислал двести тысяч рублей ассигнациями да ещё решил взять на своё содержание Коммерческое училище, выделив для этого капитал в двести пять тысяч рублей.
Но в желании Демидова была и своя горькая правда: он полностью отстранил архитекторов, хозяйничал на строительстве и, самое главное, воровал свои же собственные деньги, выделенные им для Воспитательного дома.
Ив 1782 году строительство фактически прекратилось, хотя до полного возведения зданий было ещё далеко. Демидов слишком затянул всё дело, он так и не возвёл восточный квадрат, предназначенный для девочек-подкидышей, да к тому же ещё и задолжал громадные суммы опекунскому совету. Бецкой обратился к Екатерине с просьбой погасить из государственной казны долги умершего к тому времени Демидова, и императрица согласилась удовлетворить просьбу Бецкого.
В конце концов были выстроены только главное здание, западный квадрат с двухэтажной пристройкой да восточная часть окружного строения. Однако уже с завершением строительства главного здания Воспитательный дом начал функционировать и принимать подкидышей из города. Потом сюда стали привозить подкинутых малышей и из других городов...
Но Воспитательный дом замышлялся как государственное учреждение, и деньги на его строительство и содержание должны были выделяться из государственной казны. Россия же вела изнурительную турецкую войну, грозила взятием Петербурга и Швеция, катастрофические суммы расходовал Потёмкин на обустройство южных провинций и создание Черноморского флота, и Екатерина просто не могла себе позволить тратиться ещё и на народное образование. Бецкой довольствовался подаяниями богатых людей, но известно, что чем богаче человек, тем он скупее, и подаяния были мизерными.
Он следил за судьбой детей-подкидышей и споем Воспитательном доме, но все известия о нём были крайне неутешительными.
В первый же год приёма подкидышей, 1764-й, сюда привезли и принесли пятьсот двадцать три ребёнка. К концу года из них умерло четыреста двадцать четыре.
В следующем году в дом приняли только девяносто трёх малышей, из них умерли пятьдесят девять. Каждый год зачислялись сюда подкидыши. Но отсутствие должной медицинской помощи и сколько-нибудь квалифицированных нянь приводило к печальному исходу. Да и детей доставляли или уже брошенными прямо на улице, уже простудившимися или же с признаками сильных заболеваний. Бецкой, как мог, наблюдал за деятельностью Воспитательного дома, часто ездил сюда с инспекциями, но он понимал, что прежде надо было обучить весь штат сотрудников, а потом уже открывать этот дом.
Тем не менее Бецкой продолжал надеяться на лучшее, выпрашивал деньги у богатеев и все свои средства вкладывал в своё любимое дело.
Однако так велика была смертность в Воспитательном доме, что в Москве стали поговаривать о нём как о «доме ангелов смерти».
Выживших младенцев опекунский совет определял в деревни. Их забирали бездетные крестьяне, в основном из-за тех средств, которые выплачивал приёмным родителям опекунский совет.
Дети из Воспитательного дома получали фамилию и отчество приёмного отца, некоторые, достигнув школьного возраста, обучались в четырёхклассных школах дома, открытых во многих губерниях по протекции Бецкого.
Вся дальнейшая судьба приёмышей из Воспитательного дома зависела от воли приёмных родителей. Но большей частью такие дети попадали в ученики в московские портняжные и сапожные мастерские. И лишь самых одарённых детей Бецкой приказывал воспитывать в стенах дома до совершеннолетнего возраста. Их, талантливых и способных, отдавали затем учиться в университеты и посылали за границу совершенствоваться в науках и искусстве.
Таких, однако, было очень мало...
К концу жизни Бецкой сознавался, что его надежды на частную благотворительность не оправдались. Только государству были по силам такие очаги милосердия, как Воспитательный дом...
Бецкой прожил долгую и интересную жизнь, ему было девяносто один год, когда он скончался. Хоть и отличала его Екатерина, хоть и сделала своим управляющим по делам народного образования, но ни капли грусти не было в её письме Гримму, где она сообщала ему о смерти этого человека:
«31 августа сего года, после обеда, скончался Бецкой, часа два тому назад... За последние семь лет он впал в детство и почти в слабоумие. Уже девять лет, как он ослеп. Когда кто-нибудь заходил к нему, он говорил: «Если императрица спросит у вас, что я делаю, скажите, что работаю со своими секретарями». Особенно он старался скрыть от меня потерю зрения, боясь, чтобы я не отставила его от занимаемых им должностей. Но в сущности уже давно другие правят его делами вместо него, только он этого не знает...»
Платон Зубов
1
вор уже давным-давно перебрался в Царское Село, любимую резиденцию Екатерины Второй, благоустроенную и украшенную именно ею. Встав с постели в шесть часов, как обычно, императрица выходила в длинные галереи, открывала двери в сад, наполненный подстриженными кустарниками, огромными и остро пахнущими цветниками, некоторое время вдыхала бодрящий прохладный воздух, а затем возвращалась к своим делам. На этот раз она даже не взглянула в сторону сада. Выпив свою обычную чашку крепчайшего кофе, она дождалась, пока её верный камердинер Захар Зотов не закроет за собой дверь, бросила приготовленное перо на пачку бумаги, запачкав её большой кляксой, подпёрла голову рукой и горько задумалась.
Потом она встала из-за письменного стола, прошла к большому зеркалу, стоящему у стены, и присела на маленький мягкий пуфик перед бесстрастным взглядом зеркала.
Она внимательно смотрела на своё отражение, стараясь найти черты разложения и усталости, черты старческой дряблости, и не находила их. Из зеркала глядела на неё здоровая, полная, может быть несколько чересчур полная женщина с упругими, натираемыми каждодневно льдом крепкими щеками, с высокой, всё ещё тугой и сильной грудью, с высоким и широким белым лбом, всё ещё не тронутым морщинами. Ей было шестьдесят, и она снова переживала кризис. Нет, она ещё не стара, чтобы отказаться от чувственных удовольствий. Только возле острого и выдающегося вперёд подбородка, увеличенного вторым, толстым и плотным, скопились кое-где складки да к носу протянулись тоненькие морщинки. Возле глаз они были уже давно, но Екатерина никогда не обращала на них внимания — она умела всегда выглядеть такой, какой хотела быть.
Неужели Мамонов видит её морщины и думает о ней как о старухе? Иначе почему вот уже полгода он отговаривается то стеснением в груди, то головной болью и не ласкает её так, как в прежние времена? Почему он всё время надут и мрачен, почему даже в государственных делах потерял ту остроту зрения, которой отличался в прежние годы? А может, амур, какая-нибудь девица завладела им?
