Великая княгиня пыталась установить с Сергеем Салтыковым письменную связь — она любила этого человека, и письма её дышали непритворной нежностью и лаской.
Знала, что отправлять по почте такие письма опасно, и посылала их с верными людьми.
Ни на одно из этих писем напуганный Салтыков не ответил, и Екатерина вскоре поняла, что её возлюбленный не просто охладел к ней, а забыл все те нежные и сладостные ночи, которые проводил с ней.
И опять забвение, опять слёзы, но гордость распрямляла её дух, она старалась утешиться хоть каким-нибудь образом.
Найти утешение в детях ей не удалось — только через шесть недель после родов она увидела своего сына, да и то мельком. Елизавета завладела обоими детьми Екатерины и редко давала матери возможность посмотреть на них.
Нежную привязанность, хоть какое-то подобие любви искало её сердце среди холодной любезности императорского двора.
Станислав Август Понятовский
1
эр Диккенс слёзно умолял своё правительство отозвать его от русского императорского двора. Он исполнял свою должность посла Англии довольно давно, несколько лет прошло в бесплодных переговорах. Англии необходим был союзник, с которым она могла бы решиться на разрыв с извечным врагом — Францией — и заручиться поддержкой русских солдат, которыми так легко разбрасывалась Елизавета для опоры своим союзникам.
Но длительные усилия сэра Диккенса ни к чему не привели. С императрицей невозможно было говорить о серьёзных планах, а канцлер Бестужев тянул в сторону Австрии, был верен австриякам и об английских интересах и не помышлял.
И сколько бы ни заводил сэр Диккенс разговоров о союзе, о поддержке русской армией английских интересов, он натыкался на глухую стену. Елизавета его не слушала, увлечённая балами, маскарадами и комедиями, а Бестужев отворачивался от английского посла, придумывая всяческие отговорки.
Диккенсу это надоело — сидение в Петербурге среди шумных и многолюдных празднеств было бесплодно. Он просил сменить его другим послом — молодым, крепким, устойчивым к стремительному и бесцельному времяпрепровождению, могущим сопровождать императрицу в её скоропалительных поездках на богомолье и высказывать очаровательные тосты на куртагах и парадных обедах, не приводящие ни к чему...
В туманном Альбионе задумались. Кто может исполнять роль посла и добиться от России определённых обещаний — помощи армии и флота в будущей войне с Францией, которая становилась всё более очевидной?
Нужен был молодой, искушённый в светской жизни посол, блестящий светский лев, умеющий вставить своё слово между картинами менуэта и антрактами посреди комедии...
Чарльз Генбюри Вильямс отвечал всем этим требованиям. Развратный и легкомысленный по натуре, прошедший хорошую школу наслаждения и удовольствий, он мог добиться и тех обещаний, которые жаждала получить от России Англия.
Сэр Вильямс в течение нескольких лет занимал пост резидента английского правительства при саксонском дворе и играл довольно значительную роль в установлении политических связей своего правительства с мелкими германскими государствами. Здесь-то, при саксонском дворе, и познакомился он с выскочкой, парвеню
[9], мечтавшим о высоком и могущественном влиянии, не данном ему от рождения. Это был невысокий белокурый молодой человек лет двадцати шести, племянник могущественных фамилий Польши — Чарторыйских — Станислав Август Понятовский.
Как ни странно, но как раз тёмное происхождение и страстное стремление выбиться в самые первые люди на земле сохранили ему чистоту жизненной позиции.
«Сперва строгое воспитание, — писал он впоследствии, — отдалило меня от всяких беспутных отношений. Затем честолюбивое желание проникнуть и удержаться в так называемом высшем обществе, в особенности в Париже, охраняло меня в моих путешествиях, и целая сеть странных мелких обстоятельств в моих попытках вступить в любовные связи в других странах и на моей родине и даже в России как будто нарочно сохранила меня цельным для той, которая с этой поры властвовала над моей судьбой...»
Конечно, писано это было через много лет после первого знакомства с Екатериной и писано даже для её придирчивого глаза, но в основном верно было то, что взор Понятовского, имеющего в душе червоточину честолюбия, всегда поднимался выше собственной судьбы и никогда не останавливался на тех, что способны были ещё более унизить его и без того тёмное происхождение. Во всяком случае, он сумел понравиться сэру Чарльзу Вильямсу, втереться к нему в доверие, и английский посол взял его в свою свиту при отъезде в Россию.
Правда, много при этом похлопотали и могущественные Чарторыйские. Они надеялись, что истрёпанный ветрами междоусобиц корабль их родины получит поддержку в Северной столице, и дали определённые инструкции своему ставленнику при английском посольстве.
В те времена ко всякому посольству в России примазывалось столько тёмных личностей, столько искателей лёгкой наживы и блеска в высшем обществе, что никто и не подумал обратить внимание на тёмную лошадку в свите сэра Чарльза Вильямса. Даже сэр Вильямс поначалу не ставил Понятовского ни во что. Вскоре ему пришлось убедиться, что сам он со всей своей светской ловкостью и пронырством, развратом и цинизмом не смог бы достигнуть и сотой доли тех преимуществ, которыми вдруг возобладал Понятовский, никчёмная личность при посольстве.
Зато Екатерина обратила внимание на Понятовского по подсказке своего советника, шута и развлекателя, камергера Льва Нарышкина. На первом же куртаге, где появился Понятовский, заслоняемый фигурой светского льва сэра Вильямса, Нарышкин глазами показал Екатерине на белокурого невысокого поляка, умеющего держаться просто и естественно, не роняя при этом собственного достоинства.
— Далеко пойдёт этот молодой повеса, — шепнул Лев Екатерине.
Она с удивлением взглянула на своего товарища по развлечениям.
— Умеет говорить, чувствителен, чист душой и сердцем, — скороговоркой шептал Нарышкин великой княгине, — и это в наши дни, когда он вращался и в высшем свете в Париже, но при всём своём лоске сохранил романтическое направление ума...
— Да когда ж ты успел узнать этого поляка? — и вовсе изумилась Екатерина.
— Бывает достаточно одной мальчишеской вечеринки, чтобы узнать, — загадочно ответил Лев.
И Екатерина сощурилась. Она всегда была несколько близорука, чтобы получше рассмотреть какое-либо чудо при дворе, где даже женщины говорили о скабрёзных вещах без всякого смущения.
Она нашла, что Понятовский не так хорош, как Сергей Салтыков, о котором она вспоминала с досадой и тоской, но лоск парижского двора оставил на поляке заметные следы. А уж когда его подвели к ней и он со вздохом поцеловал её руку, прибавив несколько блестящих комплиментов, она вдруг прониклась к нему тёплым чувством. Они заговорили о французской литературе, о новинках философии, о вольтеровских мыслях, и Екатерина уловила родственную душу: Понятовский с одинаковым блеском развивал литературную тему, порицал практику Бурбонов, выказывая истинное свободолюбие, и с тоской и страстью вставлял слово о своей униженной родине. Екатерина была очарована, пригласила его бывать у неё на обедах, и скоро их разговоры становились всё более и более живыми и интересными...
