— Вставайте, вставайте, госпожа великая княгиня! — закричал Пётр с порога. — Да поскорее, кое-кто вас ждёт не дождётся...
Екатерина с хорошо разыгранным недоумением уставилась на великого князя — она не думала, что примирение и поощрение произойдут так быстро.
— Кто это может меня ждать? — с отменно инсценированным удивлением проговорила она. — И кому я понадобилась в такой поздний час? Только императрице можно было бы вытащить меня из постели...
Но Петру не терпелось доставить Понятовскому радость свидания, и он легко и весело подскочил к широчайшей кровати Екатерины.
Откинув пуховое одеяло, он схватил её за руку и попытался стащить с постели.
— Погодите, погодите, ваше высочество, — смеясь, заартачилась Екатерина, — может быть, вы позволите мне совершить хотя бы мало-мальски подходящий туалет?
Она небрежным жестом указала на свои ночные блузу и юбку, на свои босые ноги, на чепчик, скрывавший её прекрасные длинные волосы. Но Пётр не желал ничего слышать.
— Вставайте, вставайте, госпожа Руссурс! — кричал он, всё также весело и быстро скидывая на пол атласное одеяло и таща великую княгиню за руку.
Она, по-прежнему смеясь, выдернула свою руку из его руки, соскочила на пол и накинула свой любимый капот из коричневого аксамита
[14] с зелёной бархатной отделкой. Сунув ноги в ночные туфли — прелестные пуховые башмачки с бантами и рюшами, она встала во весь рост перед Петром.
— Кто может ждать меня в такой час? — притворно зевая, повторила она свой вопрос.
Но Пётр, всё также не желая ничего слушать, потащил её через приёмную в свои апартаменты. Едва не свалились с ног пуховые башмачки, распахнулся аксамитовый капот, и чудом держался на голове кружевной чепчик, когда Пётр влетел в свою комнату и развернул Екатерину против Понятовского.
Она скромно потупила взор, запахнула капот и слегка поправила свой кружевной чепчик. Уже готова она была к упрёкам мужу, заговорила было о позднем часе, о незначительной причине, вырвавшей её из тёплой постели, но Пётр не дал ей сказать ни одного слова.
— Дети мои! закричал он. — Я великодушен, я понимаю, что значит любовь, я ценю искренние, настоящие чувства, и отныне я благословляю вас! Больше не скрывайтесь, не прячьте свои томления под маской притворства, просто приходите ко мне, а я уж постараюсь помогать вам во всех ваших приключениях. Не надо больше менять свою внешность, если вы любите друг друга. Видайтесь сколько угодно, тешьте свою душу нежными словами, а я только буду радоваться и помогать вам. Я вовсе не собственник, который прячет чувство собственности под личиной ревности, я великодушен и добр, и вы увидите, сколь я бескорыстен и любезен. Зачем было делать всё это в обход меня, надо было сразу же сказать мне о том, что вы неравнодушны друг к другу, и уж я сумел бы оценить полноту и жар ваших чувств...
С изумлением слушал всё это Понятовский, не менее поляка была удивлена и Екатерина, и лишь рябая Елизавета, стоя в уголке комнаты, с обожанием смотрела на своего щупленького, вертлявого кумира. Он казался ей сейчас и выше ростом, и сильнее этих двоих, и великодушнее, и умнее. Она с наслаждением впитывала его слова, заворожённая искренней интонацией и жаром, звучащим в его тираде.
Пётр всё ещё что-то кричал, почти брызгая слюной и любуясь собой, — ему представлялось, что нет никого на свете благороднее и лучше, чем он сам, и глаза Елизаветы, на которую он мельком взглядывал, говорили ему именно об этом.
Великий князь упивался собственным красноречием, собственными чувствами, своим удивительным великодушием и очень нравился сам себе в эту минуту.
Он бросился было исполнить и роль слуги, хотя сам понимал, что это уж чересчур, — позвонил в звонок и на вопрос камердинера приказал тому накрыть для позднего ужина стол прямо в его комнате.
Неловко чувствовала себя Екатерина. Ей казалось, что не стоит так напоказ выставлять свои чувства, не следует так долго разглагольствовать о них, как это делает Пётр; она понимала, как он смешон в глазах Понятовского, да и в её собственных глазах, но унять поток красноречия и великодушных слов она не могла, да и не хотела. Что ж, если это нравится великому князю и если это совпадает с её интересами, можно и не прерывать этот словесный поток и покориться тому, что делает её муж сейчас, и всё-таки острая неприязнь к Елизавете, которая в одну минуту сумела склонить великого князя на эти сумасбродства, ранила её сердце теперь. Как, ничего от Петра не может добиться она, умная и ироничная жена, великая княгиня, а какая-то девица, всего лишь её фрейлина, мгновенно перевернула всю историю и заставила её играть новыми красками! Неумная, толстая, рябая, но пышущая здоровьем и силой молодости! И Екатерина невольно позавидовала той лёгкости, с которой Елизавета могла делать с её мужем всё, что было ей угодно...
Распахнулась дверь, слуги бросились накрывать стол для позднего ужина, и всё это время Пётр не переставал говорить. Волей-неволей приходилось выслушивать это нескончаемое обилие красноречия, и Понятовский непроизвольно переглядывался с Екатериной. И она видела в его глазах то же весёлое удивление и невольное опасение, что великодушие Петра есть только нечто наигранное, могущее смениться другим чувством, столь же мимолётным, как и это. Екатерина за годы своего несчастного брака хорошо изучила Петра, понимала, что за всеми этими словами стоит лишь одно — чувство эгоизма и любования самим собой, и терпеливо сносила бурный поток слов, которыми осыпал их Пётр.
За столом разместились по-родственному: Пётр сидел рядом с Елизаветой напротив Екатерины с Понятовским. И опять за этим поздним ужином говорил почти исключительно один Пётр — он был так упоен собой, своей отвагой и добротой, что не мог говорить ни о чём другом.
— Ну, теперь, я надеюсь, мною довольны, — высказал он наконец свою главную мысль, и жена поняла, что при всём при том Пётр добивается, чтобы Екатерина была им довольна и не обращала внимания на его ухаживания за Елизаветой Воронцовой.
Теперь у Петра были развязаны руки: когда угодно мог он, не скрываясь, призывать к себе свою фаворитку, ездить с нею куда угодно и держать её в своей великокняжеской постели, не боясь, что Екатерина обо всём расскажет императрице, которой Пётр смертельно боялся...
Понятовский только поддакивал Петру и угодливо расхваливал его чувства — как талантлив великий князь, что умеет так расставить своих солдат, какой обладает способностью, чтобы сочинить диспозицию.
И снова взвился Пётр. О, этой способности научился он у своего любимого героя — Фридриха Прусского, с которым Россия имеет несчастье сражаться. А ведь Фридрих — замечательный стратег и тактик, равного ему нет в мире, и он создал свою армию на таких началах, которым должен учиться каждый настоящий монарх.
— Но потерпел же твой любимый Фридрих поражение у Мемеля от неумехи Апраксина, — колко ввернула Екатерина.
