Эта удивительная женщина не писала романов и стихов, но имя ее по праву вошло в литературные энциклопедии. Она создала «Библиотеку для воспитания» — первое в России научно-методическое издание по педагогике. Перевела на русский язык труды выдающихся европейских педагогов и философов: Песталоцци, Локка, Гизо… И еще — она писала письма. Что ж тут такого, скажете вы. Кто же в ту пору не писал писем? Но письма Елагиной были особенным явлением даже для эпистолярного XIX века. Выдающийся русский историк и архивист Петр Бартенев говорил о переписке А. П. Елагиной: «Если эти письма перейдут во всеобщее сведение, наши потомки будут завидовать нам, что посреди нас жила эта женщина…»
И, право, трудно не позавидовать адресатам Авдотьи Петровны. Но не потому, что ее письма — кладезь оригинальных умозаключений и философских построений. Нет, они написаны очень простым слогом. А обаяние этих писем — в том «очарованном потоке» любви и дружества, который и спустя два столетия увлекает всякого, кто прикасается к ее посланиям.
Авдотья Петровна в эпистолярной прозе создавала язык русской лирики. Отголоски ее писем можно легко найти в стихах Жуковского. Нет, не случайно Василий Андреевич называл свою Дуняшу «милым хранителем поэзии».
Вот она пишет Жуковскому (в момент написания письма ей 26 лет):
«1 мая 1815, 4 часа поутру. Долбино.
Сегодня праздник весны; магическое слово Май разбудило меня еще до солнца… Сегодня можно смело оттолкнуть от себя на время грусть и пустить на ветер! День тихий и ясный, может, ничего не принесет назад! а прелестный этот воздух, майское светлое небо и любовь Божия везде и во всем, какой тьмы не развеют!.. Какая везде любовь!.. Мои все еще спят утренним сном, дети все загорели, здоровы… У меня отворено окно, солнце играет лучами с свежим утренним туманом, лягушки кричат, дожидаясь полного дня… и все это так хорошо, так весело сердцу, что хотелось бы вам отдать это чувство, милый Жуковский! — в одном из тех листочков, которые вы отдали мне, помните ли, вы рассуждали о молитве? — вы говорили, что молиться — значит или просить чего-нибудь с хорошим намерением, или благодарить, — мне кажется, есть еще самый простой и самый частый манер молитв — любить! — Не просишь ничего, не думаешь даже порядочно или, по крайней мере, не разбираешь своих мыслей, а с наслаждением любишь, да и только! И так я готова целую жизнь, — и как бы хлопотно ни жить, готова жить и хотеть добра, хоть бы сто лет! Право, Жуковский, жизнь что-то хорошее, — вообразите только это, когда я соглашаюсь жить сто лет, не выговаривая себе счастия в жизни?..»
[48]
А вот стихи Жуковского, написанные вскоре после получения этого письма:
Легкий, легкий ветерок!
Что так сладко, тихо веешь?
Что играешь, что светлеешь,
Очарованный поток?
Чем опять душа полна?
Что опять в ней пробудилось?
Что с тобой в ней возвратилось,
Перелетная весна?
Я смотрю на небеса…
Облака, летя, сияют,
И, сияя, улетают
За далекие леса!..
Переписка Василия Андреевича Жуковского с Авдотьей Петровной Елагиной издана благодаря многолетним трудам Эммы Михайловны Жиляковой, профессора Томского университета. Она восстановила диалогичность переписки. Если раньше публиковались лишь письма Жуковского, то в новом издании впервые есть возможность прочитать ответные письма Авдотьи Елагиной. И теперь мы видим, как одно сердце отзывается другому. Мы буквально ощущаем, как происходит обмен чувствами, мыслями, переживаниями, и начинаем понимать, какое это особенное дарование — эпистолярная отзывчивость.
И тут становится чуть понятнее, откуда пришел Пушкин (хотя упоминаний о Пушкине в переписке всего одно-два), среди чего он вырос: среди послевоенных тесных душевных связей и таких же сильных привязанностей, на перекрестье высоких дружб и нежных влюбленностей.
После писем Жуковского и Елагиной кажется совершенно несправедливой давняя традиция помещать переписку классиков в последние тома собрания сочинений. По эмоциональной и художественной силе переписка Жуковского и Елагиной встает рядом с главными произведениями русской литературы XIX века. Это именно та живая, трепетная, документальная классика, которой так не хватает при изучении классики художественной. Дети сейчас в большинстве своем, увы, не романтики, но скептики, а тут каждое письмо удостоверяет подлинность Татьяны Лариной и Наташи Ростовой, Владимира Ленского и Андрея Болконского, Александра Чацкого и Пьера Безухова. Письма доносят до нас голоса той эпохи, когда люди не экономили на приветливых словах, не стеснялись восклицательных знаков и каждый день спешили высказать все доброе, что было на сердце, и этим умножали в мире любовь и ласку.
В последние годы я все чаще думаю над вопросом, наивность которого рассмешит любого компьютерщика: а куда уходят те письма в электронной почте, которые мы не успеваем сохранить или случайно стираем? Что с ними происходит? Неужели они исчезают в никуда, в небытие, не оставив здесь никакого следа? Потерявшееся бумажное письмо всегда есть надежда найти, а какой добрый гений вернет письмо электронное? Где, в каких дебрях мироздания, его искать?
И как тут не оглянуться с ностальгией на XIX и XX века, когда письма и терялись, и горели, но не исчезали вот так, без вздоха, без горстки пепла…
* * *
Графиня Антонина Дмитриевна Блудова вспоминала: «Одна черта в разговоре Жуковского была особенно пленительна. Он, бывало, смеется хорошим, ребяческим смехом, не только шутит, но балагурит, и вдруг, неожиданно, все это шутовство переходит в нравоучительный пример, в высокую мысль, в глубоко-грустное замечание…»
[49]
В связи с этим наблюдением о характере Жуковского уместно вспомнить одну историю. Летом 1828 года до Авдотьи Петровны Елагиной дошли слухи, что Жуковский был проездом в Москве. Ей не верится, что старый друг мог не появиться в ее доме, и она срочно пишет Жуковскому в Петербург:
«Милая душа моя!.. Меня недавно уверяли, будто вы проехали Москву и пробыли здесь сутки, уверяли, будто вас видели…»
[50]
Жуковский в Москву не приезжал, о чем он мог бы с чистой совестью тут же сообщить, но Василий Андреевич не так прост. Как писал Елагиной однажды Евгений Баратынский: «Я особенно люблю Жуковского в его шалостях: так утешительно видеть в человеке с отличным умом это детское простодушие, которое удостоверяет, что могущество мысли не препятствует сердечному счастию…»
Итак, получив недоуменное письмо Елагиной, 45-летний Жуковский, вместо скучного опровержения слухов, надевает на свою уже изрядно полысевшую голову колпак волшебника-невидимки. Зная доверчивость адресата, Василий Андреевич инсценирует в письме свой мнимый приезд, окутывая его романтической дымкой, на ходу сочиняя правдоподобные детали.
