«Но не проще ли было просто сказать? Мне, Владу, кому угодно! Нет, действительно старческий бред. Не найду я здесь ничего. Глупый был сон. Пустой...»
Но вдруг ее рука наткнулась на что-то шуршащее. Надя вздрогнула. Вцепилась в предмет. Едва не уронила огромную картину... Щель между коллажем и стеной совсем небольшая, рука, того и гляди, застрянет. А нащупала она, кажется, бумагу. Плотную, вроде конверта. Закреплен, похоже, скотчем. Не порвать бы!
– Эй, что вы там делаете?! – донеслось до нее.
Надя шарахнулась прочь от коллажа, обернулась: к ней поспешала служительница. Ох, некстати...
Надя виновато улыбнулась:
– Да зрение у меня плохое, никак разглядеть не могу. Уланову узнала, Стручкову тоже. А это, сбоку, кто?
– Зрение плохое – носите очки, – отрезала женщина. – А отираться тут нечего.
Что ж, с ней не поспоришь.
Надя сделала вид, что возвращается в зал. Служительница внимательно наблюдала за ней. Неужели придется ждать антракта? Но в антракте к картине точно не приблизишься...
По счастью, прямо у входа в зал расположился мини-буфет, и официантка скучающая сидела. Митрофанова решительно приблизилась к стойке, потребовала:
– Шампанского.
– Триста рублей, – мгновенно подскочила подавальщица.
Ну, и цены у них! В магазине за такие деньги можно пару бутылок купить! А то и три...
Надя безропотно расплатилась. Одним махом осушила бокал.
– Икорочки? Закусить? – любезно предложила официантка.
– Нет уж, спасибо, – едва не поперхнулась Надежда.
Через плечо успела увидеть: служительница, наградив нерадивую зрительницу суровым взглядом, покинула фойе.
Надя бросилась обратно к коллажу. Снова сунула руку в крошечную щель и, едва не порвав бумагу, дернула. Действительно, это был конверт. Запечатанный, но неподписанный. Митрофанова швырнула его в сумочку и поспешила прочь.
Открыла послание уже на улице. И едва не ахнула. Потому что начиналось письмо так:
Если я в ближайшее время умру, знайте: это сделала она. Антонина Матвеевна Пирогова. Женщина, которую я считала своей спасительницей.
Антонина Матвеевна? Та самая безликая скромняга?!
А дальше следовало:
Я жестоко ошиблась по поводу Антонины. Поверила ей. Но она, как и все остальные, помогала мне только ради моих денег. А когда узнала, что я изменила свое завещание и ей ничего не достанется, решила меня убить. А убивать она умеет. Медленно, но верно. Я чувствую себя все хуже, тело слабеет, сознание мутится. Антонина Пирогова – страшный человек. Ей подвластны все средства. Она может вознести человека из небытия, поднять на ноги практически умирающего, но может и погубить. Она пойдет до конца, она меня уничтожит. И я прошу – не ради себя, ради других, кто может встретиться на ее пути: пусть моя смерть не останется безнаказанной.
И подпись:
Л.М. Крестовская.
«Вот это дела...» – потрясенно пробормотала Надежда.
И вытащила из сумочки телефон. Звук, как и положено в театре, она отключала и потому увидела только сейчас: ей пришли два SMS-сообщения.
Первое было от Влада: «Надя, мне срочно нужно с тобой поговорить. Где бы ты ни была – позвони».
Второе, почему-то писанное большими буквами и без единой запятой, оказалось от соседки: «МИЛИЦИЯ БЕСИТСЯ ГДЕ ТЫ ОБЪЯВИСЬ».
«...А ведь мне теперь есть что сказать в милиции», – просветленно подумала Митрофанова.
И, слава богу, обвинять ей придется не Влада.
Хоть тот и лживый, и разочаровалась она в нем, но все-таки хорошо, что он не убийца.
* * *
Антонина Матвеевна Пирогова
Мою бабку считали первой в округе травницей. Ездили к ней со всех окрестных деревень и даже из областного городка жаловали. Вспоминаю детство, и сразу всплывают запахи: полынь, отвар из папоротника, репешок, спорыш... Мне терпкие ароматы даже нравились, а мама всегда возмущалась. Она, в отличие от бабки, правильная была, все у нее, как положено, все, как у других... Чтоб в доме и телевизор, и стенка, и ковры, и хрусталь на парадные случаи... А когда в доме ребенок, говорила, должно молоком пахнуть. И конфетами. А девочку (меня) чуть не с пеленок ядами окуривают... Хотя мама сама потом признавалась: когда уложить меня не могла, к бабке бежала – за мешочком, набитым валерьяной и хмелем. Кладешь такой под голову – и никаких капризов, никаких колик. Дите безмятежно спит до утра...
А я, когда маленькой была, бабулю настоящей колдуньей считала. Тем более что сказок читали мне много (тоже, как принято в приличных семьях), а в них всегда были картинки. Страшные такие старухи, с крючковатыми носами... У бабушки тоже был крючковатый нос, словно у ведьмы, только мне это не мешало ее больше всех любить. С мамой-то мы не особенно ладили. Слишком она сухой была. И воспитывала меня без души, зато по правилам. Режим, детский сад (хотя до него автобусом полчаса ехать, а дома бабушка есть), книжки по возрасту, ласки – дозированно, по Споку. И по Споку же: если я плакала, мать просто отворачивалась и не обращала внимания... Говорила, что я сама, когда вырасту, ее благодарить буду – за то, что вырастила меня стойкой... А бабушкино воспитание – сплошные слюни.
Ну и, конечно, получилось точно наоборот: мамы я побаивалась, а бабушку свою – обожала. И ее ремесло – тоже. Несмотря на все мамины заверения, что травы – это мракобесие и шарлатанство. Но только какое шарлатанство, если болела я в детстве единственный раз, когда маман взялась мою ангину по науке антибиотиками лечить. Бабушкины отвары пить мне запретила категорически – только свои таблетки. Вот и долечила... Температура спала, зато от любого крошечного сквознячка у меня сразу в горле першить начинало. И так пару месяцев. Я сперва жаловалась, потом перестала внимание обращать. Горло в конце концов прошло. Но голос из-за той давней ангины навсегда остался тихим. В школе потом все время смеялись, что я у доски еле бормочу...
Конечно, я бабулино искусство пыталась перенимать. С раннего детства лечила своих кукол не уколами и таблетками, как остальные девчонки, а отвары для них варила. Сначала бездумно, из любых попавшихся под руку полевых цветов, а потом запоминать стала, что для густых волос совершенно необходима крапива, ранки мгновенно затягиваются, если приложить к ним листок подорожника, а володушка – она для нервов полезна...
Бабушка, ясное дело, очень радовалась, что мне ее дело по душе. Все говорила о том, как замечательно будет, когда я наконец вырасту и ее на посту деревенской знахарки сменю... Но только мне не одни бабушкины таланты – еще и мамино честолюбие передалось. Нереализованное, ей-то за город зацепиться не удалось, институт закончила и обратно в деревню вернулась с ребенком на руках и без мужа. А у меня, я верила, все будет по-другому. И я рецепты настоев-то запоминала, но для себя очень рано, еще лет в десять, решила: никакого мне интереса нет на всю жизнь оставаться в нашей глуши. Мороки много, больных бабуля иногда принимала человек по пятнадцать за день. Но жили мы все равно бедно, потому что якобы настоящая травница денег за свою помощь не берет. Только если кто от души принесет яичек там десяток или курочку. Но народ ведь у нас известно какой: быстро смекнул – раз не требуют, можно и не давать. Жалились бабушке на бедность и что пенсию опять задержали – и часто не оставляли за лечение вообще ничего. А ведь травы не все на окрестных лугах собрать можно. Иные приходилось и покупать. Да еще спирт для настоек всегда необходим, а его в аптеках не продавали, добывать нужно было в районной больничке за немалые деньги...
