– Приве-ет! – радушно ответила Олюшка, и я понял, что мне удастся настроиться с ней на одну волну.
Я уселся рядом с ней на диван, а мамаша расположилась напротив нас, в кресле, строго скрестив ноги в туфлях.
– Скажи мне, Олюшка, – начал я без разминки, – женщина, которая тебя вчера забирала из школы, – она была молодая?
– Не очень.
– Моложе мамы или старше?
– Моложе.
– А она говорила по-русски?
– А как же еще? – переспросила девочка с улыбкой – она, видно, решила, что я пошутил.
– С акцентом?
– Как с акцентом? Как шпионы, что ли? – ответила шуткой девчушка.
– Ну да, как шпионы или как продавцы на рынке, – передразнил я южный говор: – «Маладой парэнь, гваздика нада?»
Девочка засмеялась, а потом сказала:
– Не, без акцента.
– А дядя? Ведь был же еще дядя? Он тоже совсем русский был?
– Да. Не лаврушник.
– Оля! – строго сказала Верная.
– А что? Папа так говорит.
– Тот дядя, он какого был возраста? Моложе папы? Или меня, например?
– Моложе.
– А роста? Выше меня?
– Выше. Намного.
Во мне метр семьдесят шесть, однако известный факт: жертвам, особенно детям, преступники всегда кажутся крупнее, чем есть на самом деле. Раз девочке видится, что парень выше меня «намного», будем считать, что в нем – метр восемьдесят – метр восемьдесят пять.
– Какие-нибудь особые приметы у этой парочки были?
– А что такое особые приметы?
– Ну, шрамы, или хромота, или большие родинки…
– Или бородавки… – хихикнула девочка.
– Ну, да.
– У тети была родинка на щеке, вот здесь, маленькая, – девочка коснулась своей левой скулы.
– А волосы у нее какого цвета?
– Рыжие. Крашеные, наверно.
– А как они были одеты?
– Вы имеете в виду верхнюю одежду или нижнюю?
– И ту, и другую.
Олюшка стала подробно перечислять: они, девочки, уже с младых ногтей женщины, я-то и сейчас не замечаю, кто во что одет, если этого не требуется в интересах дела. А уж когда мне было десять – тем более!
– Тетенька была без шапки, в сапогах и в черном полушубке. А под низом у нее были джинсы и коричневый свитер. А дядя носил джинсы и дубленку.
– Скажи, а как они друг друга называли? Как друг к другу обращались?
– Она ему говорила «Володя», а он ей «Вера»… Только однажды… – Девочка лукаво глянула на меня. – Дядька оговорился и назвал ее другим именем, она ему сделала замечание, и он поправился.
– И каким же он ее именем назвал?
Девчушка торжествующе, с превосходством посмотрела:
– Лера.
Да здравствуют свидетельницы-девочки! Все видят, все слышат, все подмечают!
– Павел Савельич, – предостерегающе наклонилась ко мне мадам Верная, – пора заканчивать, Олюшка устала.
– И последний вопрос. – Я повернулся к девочке и заглянул в ее бездонные голубые глаза. – Когда тебя эта тетенька встретила после школы, вы сразу поехали в ту квартиру?
– Да.
– А на чем вы поехали? На метро?
– Нет, на машине.
– На машине какой? Грузовой, легковой, пожарной?
Олюшка хихикнула:
– На легковой.
– И за рулем сидел тот самый дядя?
– Угу.
– А машина какого была цвета?
– Серая. Или зеленая. Или голубая. Я не знаю, она грязная была.
«Вряд ли, конечно, она помнит марку, тут свидетели-девочки все-таки уступают мальчикам, но попробовать все-таки стоит».
– А какая была машина? «Жигули», «Москвич», «Волга»?
– Не как у папы.
– А какая у папы?
– С багажником сзади.
– У нас «Жигули», тринадцатая модель, – подсказала Верная.
– А эта была без багажника?
– Угу.
– Значит, «Москвич»?
– Наверное.
Кого-то мне напоминала эта парочка похитителей. Да не «кого-то», а вполне определенных граждан. К примеру, тех двоих, что ограбили квартиру Степанцовых. Ох, многое совпадало: и двое молодых людей, и оба в джинсах. И автомобиль «Москвич», и девушка, которую на самом деле зовут Лерой. Вот только преступная специализация – опять! – совсем другая. Там – «марьяжный» разбой, а здесь – похищение человека с целью последующего выкупа. А если… Если, допустим, вспомнить Порядину, которая работала вместе со Степанцовой? И добавить к числу преступлений парочки еще и поджог?! Да, странная разбросанность…
И еще вдруг пришло мне в голову совсем уж несуразное: все три дела – и разбой на Калараш, и поджог в Травяном, и похищение в семье Верного – подсунул мне наш полковник Любимов.
Тут вдруг заворочался ключ в замке, и распахнулась входная дверь в квартиру.
Верная-старшая немедленно вскочила и бросилась в прихожую. Следом за ней как ветром сдуло Олюшку. «Папочка! Папа!» – донеслись восхищенные вопли девочки.
Я тоже выглянул в прихожую. На пороге стоял майор Верный в дубленке. Майорша припала к его груди. За ноги его обнимала Оленька.
Вид у хозяина был одновременно и довольный, и больной. Казалось, он еле стоит на ногах. На волосах, повыше уха, запеклась кровь. Он вгляделся в меня, отдаленного от него длинным коридором, не узнал и тихо спросил у жены: «Кто это?»
– Аристов. Его прислал Любимов.
– А-а. Привет, Паша, – слабо кивнул мне «обэхаэсэсник». Казалось, Верный немного не в себе. Он был смертельно бледен.
– Что с тобой, милый? – с нескрываемой озабоченностью спросила его жена.
– Пойдем в ванную. Меня стукнули по голове. Надо промыть рану.
– Я вызову «Скорую»!
– Никаких врачей! Черепушка моя оказалась крепкой. Наверно, просто сотрясение. Пустяки, отлежусь.
Обе женщины, крошечная и взрослая, отпустили своего мужчину. Он скинул дубленку. Я увидел, что весь овчинный воротник в крови, кровь же растеклась по шее, пиджаку и водолазке майора.
– Господи! – ахнула Верная и повела супруга в ванную.
Девочка потянулась было за ними, но мамаша цыкнула на нее: «Оля! Иди в свою комнату!»
Я на правах чуть ли не члена семьи взял малышку за ручку и отвел в детскую.
Детская тоже ничем, кроме громадных размеров (метров двадцать пять) и высоких потолков, не выделялась из миллионов советских комнат, предназначенных для подрастающего поколения: кровать, стол, книжные полки. Я усадил девочку на разобранную постель и сунул ей в руки «Малыша и Карлсона»:
