Несмотря на то что снег съедал все звуки, она обернулась. Да, то была она. Она, она!
– Здравствуй, это я, – проговорил я слова, которыми два года назад обычно здоровался с ней.
На ее лице проявилась робкая улыбка. О, я до сих пор помню то выражение радости на ее лице!
– Ванечка… – прошептала она.
– Привет, Наталья, – выдохнул я. – Наконец-то мы с тобой встретились.
А снег все валил.
– Ты запыхался, – констатировала она, изучающе разглядывая мое лицо и фигуру.
– Бежал за тобой от метро.
– А ты все такой же.
– Хорошо сохранился?
Она покачала головой:
– Такой же романтик.
Но вот она была совсем не такой, как два года назад. Нет, прежней остались и улыбка, и темно-вишневые глаза, и черные волосы (в них запутывались крупные снежинки). Но лицо ее постарело – словно прошло не два года, а целое десятилетие. Возле губ залегла жесткая складка. Не стало румянца, и глаза слегка ввалились. И залегли под ними усталые тени. Но все равно – это была ОНА, и она была лучше, и краше, и милее любой женщины на земле.
– Как ты? – спросил я.
– В двух словах не скажешь.
– Я не тороплюсь. Скажи в трех, в пяти, в ста сорока.
– Я постарела, да?
– Просто повзрослела. Тяжело замужем живется?
Она усмехнулась:
– Нет. Легче, чем ты думаешь.
«Ужас! Опять мы говорим, как тогда, в наш последний раз. Сплошной подтекст».
– Ты в отпуске? – спросил я.
Она снова улыбнулась.
– Да, в отпуске. Боюсь, ненадолго.
– А как там? – я мотнул головой, указывая в неопределенном направлении.
– Там – это в Сирии?
– Ну, да.
– Нормально. Ты-то сам как? Не женился?
– Все жду.
– Чего ждешь-то?
– Тебя. Что тебе надоест замужем. Ты отмотаешь свои три года за границей, бросишь его и вернешься ко мне. Все равно лучше меня тебе никого не найти.
– Ах, Ванечка… – вздохнула она умудренно, но ее лицо вновь осветилось радостью. – Ты и впрямь все такой же…
– Какой?
– Торопыга.
– Я не тороплюсь. Я готов ждать тебя всю жизнь. Но не хочу терять время.
– Пойдем. – Она взяла меня под руку. – Проводишь меня. – И вроде бы спохватилась: – Если ты не спешишь, конечно…
Провожал я ее совсем недолго. По пути она все спрашивала, как я: окончил ли институт, где работаю, как мама. Это были, я чувствовал, не просто вопросы вежливости. Ей и вправду было интересно. Но от моих аналогичных вопросов она изящно уходила. И я по-прежнему ничего о ней не знал: кто муж, как ей живется, когда заканчивается командировка.
– Ну, вот я и пришла. – Мы остановились перед одной из подворотен на Герцена.
– Здесь ты свила свое семейное гнездышко?
– Нет, просто надо зайти. По делам.
– Я подожду тебя.
– Я не знаю, сколько пробуду.
– Это все равно.
– Может, до вечера.
– Плевать.
– Господи, какой же ты неугомонный! Ты же замерзнешь, дурачок!
– Высшее счастье – умереть у порога любимой.
– Болтун несчастный!
Ей было приятно мое поклонение, мое обожание. Видно, не слишком уж счастлива была Наталья в своем браке.
– Ладно, – молвила она. – Я постараюсь побыстрее. А ты не мерзни здесь. Пойди куда-нибудь в теплое место. Вон, в кафе «Оладьи», например. А я приду потом к тебе.
Мы сделали пару шагов с тротуара, и вот уже очутились в полутемном нутре подворотни, куда не залетал снег. Это мини-тоннель, где свет рядом и виден с обеих сторон.
И тут она погладила меня по руке и повернулась, чтобы уходить… И когда я представил, что вновь с ней расстанусь… И опять ее потеряю… Тут меня прорвало. Короткие реплики с затаенной болью и айсбергом смысла под водой сменились горячечным монологом в духе юного Вертера или Ромео. Мне было наплевать, что она ответит и что подумает. И на собственную гордость – тоже наплевать.
– Послушай!.. Мне все равно, где ты живешь. С кем живешь… Я… Я не могу тебя забыть. Я не могу без тебя. Бросай его. Бросай все! Выходи за меня. Я сделаю все, чтобы ты была счастлива! Я люблю тебя, понимаешь?! Я не отпущу тебя! Ты должна быть моей! Мы не простим себе – оба! – что мы так сами с собой поступили!..
Не ведая, что творю, в гибельном восторге любви я схватил ее за предплечья и повернул лицом к себе. В ее глазах стояли слезы.
– Наташа! – отчаянно воскликнул я. – Будь же со мной!
И тут она разразилась бурными, неистовыми рыданиями. И припала ко мне, к моей заснеженной куртке. Обняла за плечи. Сквозь слезы я расслышал: «Господи, что же ты со мной делаешь!..» И тогда я, успокаивая и сжимая ее в объятиях, начал неистово целовать мокрые волосы, лоб… Потом – соленые щеки…
Она отстранилась. Отвернулась. Достала из сумочки платочек, стала вытирать глаза. А потом вдруг решилась. Сказала: «Пойдем». И взяла меня за руку.
* * *
Оказывается, она здесь жила. В коммуналке. Высоченные потолки. Длинный облупленный коридор. Три электрических счетчика, старинный телефон на стене.
– Соседей никого нет. И не будет.
– А муж?
Она не ответила на вопрос, открывая дверь в комнату, и я на минуту возрадовался, что мужа-то, может, и вовсе нет. Может, уже нет. Или его и не было, и она с самого начала зачем-то обманывала меня. Но тут я увидел: и тапки сорок пятого размера на половичке у входа, и кроссовки той же величины, и кожаный длинный мужской плащ на вешалке. А рядом к нему припала женская шубка искусственного меха. И почему-то это соседство, этот трогательный союз на вешалке сказал мне больше, чем любые уверения, что спутник жизни – на самом деле есть.
– Раздевайся, проходи. – Наташа, казалось, полностью оправилась, овладела собой после приступа слез. – Не смотри на меня. – Подглазья ее были перепачканы растекшейся тушью. – Я сейчас.
Она вышла из комнаты, утопала по длинному коридору.
Я прошелся взад-вперед по комнате. Немного же дала им с мужем заграничная служба. Наверное, копят в своей Сирии деньги на кооператив.
А пока – коммуналка, вытертый ковер на полу, черно-белый телевизор. Сервант с разнокалиберной посудой. Трюмо – на нем, кроме духов и женских кремов, имелись дополнительные доказательства присутствия в доме мужика: помазок, станок, лезвия «Шик», крем для бритья «Флорена».
Центр комнаты занимал круглый старинный стол. Подле – два перекрашенных, а потом снова потертых жизнью венских стула.
