Зато отыскали нечто другое – в последний момент. Среди газет, предназначенных для растопки печи, лежала тетрадочка. Очень удачное хитрая завсекцией выбрала место для тайника. И не найдешь (где лучше всего прятать бумагу? Среди других бумаг). Придут вдруг с обыском, одно движение – и компрометирующая тетрадь исчезает в огненной пасти печи.
Тетрадку я, разумеется, забрала. И потом тщательно изучила. Никаких сомнений, то была черная бухгалтерия дорогой Полины Ивановны:
10.06.83.
Шпк ондтр – 10
Прдно – 10 Х 75 =750 р.
НЕ – 550
Кл – 70
Т – 30
Ост. – 100
Дешифровать записи труда не составило, особенно для меня. Значит, десятого июня сего года она получила десяток ондатровых шапок, кои реализовала по семьдесят пять рублей штука. Из навара, составившего семьсот пятьдесят рубчиков, львиная доля, пятьсот пятьдесят, ушла загадочному «НЕ». Впрочем, что за секрет Полишинеля! Я нисколько не сомневалась, что подразумевался отвратительный Николай Егорович. Видимо, с этих денег он расплачивался с поставщиками «левака» и брал свою долю. «Кл» – тоже очевидно: кассирша нашей секции Клавка – она, конечно же, была в деле. Неопознанный (-ая) «Т», которому заплачено тридцать рублей, – наверное, кто-то из продавцов, а может, из товароведов, или работник склада.
Я листала тетрадь дальше и видела, что подобных записей там полным-полно. «Шпк крлч», «Шпк лис», опять «шпк ондтр», и «шпк пыж», и «шпк соб»…
На нашей «химии» ведь и другие торговые работники, кроме меня, перевоспитывались. От них я знала: тайная бухгалтерия, подобная Полининой тетрадке, может даже иметь статус доказательства в суде. Впрочем, для этого тетрадь, наверно, надо изымать по закону: во время обыска, под протокол, с понятыми… Однако пусть не для суда – но записи я все равно прихватила. Не было у меня, конечно, никаких планов сдавать их в ОБХСС – теперь не дура. Добиться правды законным путем в этой стране невозможно, чему меня научили на собственной шкуре. Но все равно – не выбрасывать же.
А потом мы с Киром плеснули керосину на приготовленные для топки дрова и газетки, полили занавесочки… Кирилл бросил спичку, и мы еле выскочить успели – так полыхнуло.
…Уходили мы задами, через заброшенные дачи. А когда остановились, запыхавшиеся, у машины – в той стороне, где стоял дом Полины, уже разгоралось зарево.
– Поехали, – тронул меня за руку Кир.
– Подожди. – Пару минут я наслаждалась зрелищем пожара, символом моей разыгравшейся мести.
– Поскакали, заметут, – Кирилл был настойчив.
И резина «Москвича» заскрипела, заскользила по ледку, пижон Кир включил печку и магнитолу, а я подумала: какие, к черту, угрызения совести! Никаких мучений я не испытываю оттого, что стала преступницей, поджигательницей. Одну только радость от удачно сделанной работы – и оттого, что предательница Полина, по крайней мере, хоромы свои дачные оплачет. Только не скрою: страшно, конечно, было. Потому что я понимала: в этот раз, да со второй судимостью, если поймают, «химией» я не отделаюсь.
…А вот с Эдиком получилось далеко не так гладко. Что и говорить! Противник оказался посерьезней, чем две эти курицы. Проблемы начались очень скоро.
Болевую точку для обэхаэсэсника я нашла легко. Я хорошо помнила, как Ритка два года назад мне говорила, что Эдик обожает свою дочку.
Вряд ли за прошедшее время его страсть потускнела. Дочери – не жены и не любовницы. У них есть важная привилегия: их любить не перестают.
Правда, мой папаша свою любовь ко мне променял на водку…
Но едва я увидела дочурку Эдика, сразу поняла: плохо дело… Только я протянула ей руку, она доверчиво вложила свою ладошку в мою… И покорно пошла за мной к машине в ответ на мои россказни: «Твоя мама попросила меня привезти тебя к ней, потому что им с папой придется срочно уехать…»
Мы сели с девочкой к Кириллу в «Москвич», на заднее сиденье. Я была мрачнее тучи. Кир спросил:
– Что-то не так?
А я вспылила:
– Все так, так!
Все существо мое кричало: «Да, НЕ ТАК! Потому что я не смогу причинить ей зла. И тебе, Кирилл, не позволю этого сделать!»
Когда ты начинаешь жалеть заложника, у тебя словно выбивают из победного расклада козырный туз. И остается на руках всякая неиграющая мелочь. Тебе остается только блефовать, надувать щеки: «Мы убьем ее! Мы пришлем тебе ее пальчик! Руку!» – а самой тоскливо думать: убедительно ли ты сыграла или сразу видно, что твои угрозы чистое вранье?
Привезли мы ее в Лесной переулок, на нашу вторую съемную квартиру, я покормила девочку супом, Олюшка села как паинька учить уроки и только время от времени спрашивала: «А когда мама за мной придет?» А маманя ее, наверно, в ужасе в это время нарезала круги вокруг школы. И названивала на службу папане Эдику: «Сделай что-нибудь! Ведь ты же отец! И милиционер!..» А он дергался и лживо утешал (прежде всего самого себя): «Да она где-нибудь у подружки…» Но в животе у него наверняка поднимался тоскливый страх. Он – милиционер, он лучше любого знает, что может значить, когда девочка-школьница вдруг исчезает…
Вот его мне было не жалко. Нисколько. Он это заслужил. Он заслужил и гораздо большее наказание, однако…
В восемь вечера, я так рассчитала, они оба достигнут состояния каления, и сказала Кириллу: «Звони!» И тут он, чуть ли не впервые, заартачился: «Почему я?» Я, конечно, на него гаркнула, мы одели девочку и пошли на улицу и отшагали почти до самого Савеловского, прежде чем нашли телефон-автомат.
Кир покорно взял трубку. Однако тот факт, что он не захотел звонить, показался мне плохим симптомом. Получалось, что нам обоим не нравится то, что мы делаем.
– Слушай, папаша, твоя девчонка у нас.
– Я хочу услышать ее голос.
– Услышишь. А сейчас – наши условия…
А в ответ – тихий, шипящий, зловещий голос обэхаэсэсника. Я стояла совсем рядом и хорошо слышала его в трубке:
– Нет, это ты, сынок, слушай мои условия. Ты возвращаешь Олю. Немедленно, сейчас же, живую и здоровую. Или я тебя уничтожу. Я тебя брошу в железную клетку, и лагерные голодные псы сотворят с тобой такое, что ты будешь ползать перед ними по полу, в собственном дерьме, вымаливая себе смерть, как избавление!
Я увидела, как побледнел и даже отшатнулся Кир. И тогда я прикрыла трубку ладонью и шепотом заорала:
– Не слушай его! Говори!! Говори ему!
Мой любовничек сглотнул, преодолел себя и сказал. Голос его, слава революции, звучал солидно и совсем не дрожал:
– Мы отдадим тебе дочку – завтра же. Живую и невредимую. После того, как ты передашь нам двадцать тысяч рублей.
