В конце 1950-х Лидия Яковлевна Гинзбург, всегда чутко фиксировавшая в своих записных книжках характерные приметы повседневной жизни советской интеллигенции, диагностировала суть этой проблемы и описала её характерные признаки: «Тратить значительные суммы у нас труднее, чем зарабатывать их. Тягостные усилия начинаются на уровне холодильников и продолжаются классическим набором — машинами, квартирами, дачами. Далее наше воображение иссякает. Всякое крупно преуспевающее семейство держится на разделении труда — одни зарабатывают, другие тратят. Труд тратящих менее квалифицированный, но более утомительный и нервный»
[101]. Цепкое наблюдение Лидии Яковлевны о существовании разделения труда в процветающих советских семействах подтверждается романом Галины Евгеньевны Николаевой «Битва в пути» (1957). Этот современный советский роман, в наши дни безвозвратно забытый, пользовался феерическим успехом в конце 1950-х — начале 1960-х годов: он неоднократно переиздавался массовыми тиражами и в 1961-м был экранизирован. Персонажи романа обсуждают, почему у Семёна Вальгана, генерала, директора крупнейшего завода и очень обеспеченного человека, такая заурядная жена. Их диалог стоит привести полностью: он стоит иной научной статьи по истории повседневности. Ответ оказывается неожиданным.
«Таких, которым нужна жена как витрина для драгоценностей, у нас, прямо сказать, маловато! Красоток для развлечения им хватает, а особенно после войны. За пару ласковых слов и флакон духов… Печально, но факт… Словом, красотка не проблема! Мужчина ищет подругу жизни. Если он человек, он ищет в подруге человека. Если он из хапуг, то он ищет в подруге жизни умелую, но, заметьте, преданную хапугу. Красота в большинстве случаев довесок. Весьма приятный, но довесок!
— Я думала, у Вальгана жена должна быть красавицей. Почему у него такая обыкновенная?
— Потому что Вальган умный человек. Красоток при желании он будет иметь на стороне в любом количестве. Он же неотразим, когда хочет. А дома ему нужны преданность и комфорт. Его Маргарита — гений домашнего благоустройства, она — Вальган в семейном масштабе. Она ездит в Одессу за отрезами на костюм, в Ригу за мебелью и летит в Тбилиси, потому что муж захотел к завтраку свежего винограда. Супружеский сервис первой категории. Вальган знал, на ком жениться! Они пара!»
[102]
Однако вернёмся к прерванной нити рассуждений. Для шестидесятников это столь важное для их мировоззрения отрицание мещанских ценностей стало иллюзорной формой ухода от действительности и её реальных проблем в воображаемый мир фантазий и разнообразных мифов. Шестидесятники верили во всемогущество человеческого разума, наиболее совершенным воплощением которого почиталась наука, и были убеждены в том, что открытия учёных помогут человечеству решить все его проблемы. Априорно считалось, что интеллигентный человек всегда и везде должен быть выше быта в его любых проявлениях: ему надлежало существовать исключительно в возвышенной сфере духа, а не в низменном мире вещей. Стыдно заниматься решением бытовых проблем, когда человечество не сегодня завтра полетит к другим планетам. Разумеется, реальная жизненная ситуация была более сложной и не столь прямолинейной, но именно это безоговорочное осуждение мещанства — не только демонстративное, но и проистекающее из внутренней убеждённости — было отличительным признаком интеллигентного человека или человека, желавшего прослыть таковым. Сила общественного мнения была так велика, что даже убеждённые «вещепоклонники» стеснялись демонстрировать свои устремления не только в официальной обстановке, но и в повседневной жизни.
В условиях отсутствия рыночных отношений и тотального дефицита предметов первой необходимости потребительское поведение советского человека развивалось по каким-то причудливым законам. Собственный дом и дорогая импортная мебель ассоциировались с мещанством, а вот собственная машина расценивалась как очевидный для всех показатель жизненного успеха. Автомобиль для шестидесятников был «не только средством передвижения, но и знаком престижа»
[103]. Тон задавала творческая интеллигенция, о чём с социологической точностью написал Самуил Яковлевич Маршак в эпиграмме, которую он 6 ноября 1961 года оставил в книге для посетителей Дома-музея А. П. Чехова в Ялте и адресовал «братьям-писателям»:
Писательский вес по машинам
Они измеряли в беседе:
Гений — на «ЗИМе» длинном,
Просто талант — на «Победе».
А кто не успел достичь
В искусстве особых успехов,
Покупает машину «Москвич»
Или ходит пешком. Как Чехов
[104].
Трифонов метко зафиксировал в своём рассказе эту выразительную примету времени конца 50-х — начала 60-х годов. Вдова Арташеза Лариса уехала из поселка нефтяников, вновь вышла замуж, и её второй муж на деньги, заработанные парикмахером, купил легковой автомобиль. Автор рассказа не стал конкретизировать марку машины: первым читателям «Кепки с большим козырьком» и без его пояснений всё было понятно. Оставшиеся после Арташеза деньги позволяли Ларисе приобрести самую дорогую легковую машину тех лет — легендарный «ЗИМ» (аббревиатура названия «Завод имени Молотова»), стоивший около сорока тысяч дореформенных рублей. После того как Хрущёв разоблачил культ личности Сталина и разгромил «антипартийную группу» Молотова, Маленкова и Кагановича, любое упоминание этой марки, слывшей одним из самых ярких символов сталинской эпохи, в открытой печати считалось нежелательным.
Мы не знаем, был ли у трифоновского Арташеза реальный прототип, или это — собирательный образ, но писатель создал выразительный портрет человека, который резко выделялся на фоне своих современников — реальных и вымышленных. И Трифонов не скрывает своего удивления: «Я подумал о том, какое это могучее свойство, может быть, самое могучее в человеке, — целеустремлённость. Нас обуревает слишком много желаний, но люди, подобные Арташезу, выбирают что-нибудь одно. Они знают, зачем живут. Они не порют горячку в этой жизни, столь приспособленной для горячки. Они не суетятся, не разбрасываются, а с муравьиным упорством продвигаются вперёд и достигают чего-то ведомого им одним. <…> Всё-таки он мне крепко запомнился. Он так не походил на меня и на всех, кого я знал. Он был какой-то удивительно цельный»
[105]. Арташез был предназначен для жизни в принципиально иной, чем социализм, социальной системе. Он идеально вписался бы в капиталистическую реальность и сумел бы в ней преуспеть.
