– Свежевыжатый апельсиновый и кофе, – скомандовала Анжела официантке и устремила свой взор на полковника. Внимательно и не скрываясь изучив его всего, от кончиков пальцев до залысин, она констатировала: – Вы хотели меня видеть. – И спросила: – Зачем?
– У моей дочери неприятности.
– У вас есть дочь? – без всякой заинтересованности, механически поинтересовалась Анжела.
– Точнее, не дочь, а падчерица, но это все равно. Татьяна мне ближе, чем дочь.
– Я ее не знаю. Какое я имею отношение к ее неприятностям? – подняла бровь Анжела.
– Вам придется выслушать меня.
Собеседница глянула на часы.
– У меня есть полчаса, – решительно проговорила она. – От силы минут сорок.
«Ничего она мне, конечно, не расскажет, – подумал Ходасевич. – Можно и не стараться раскручивать. Ладно, хорошо. Тогда пусть хотя бы доложит о нашей встрече старшему Птушко. Пусть он узнает, что я тоже многое знаю».
Официантка поставила перед Анжелой кофе и сок.
– Моя падчерица Татьяна Садовникова, – проговорил полковник, – оказалась объектом странного преследования… Началось все с того, что из ее сейфа на работе пропал важный документ…
Ничто не дрогнуло в лице Анжелы, и Ходасевич принялся рассказывать дальше: о публикации секретного документа в «Курьере»; о том, как Татьяну уволили с работы; об аварии на ночном шоссе Энтузиастов; о взрыве «Тойоты»; о наглых требованиях «братьев»; о том, как они избили Татьяну… Промолчал он лишь о Максе и его связи с Наташей и о ребенке, потерянном Таней. А потом поведал о скрытых телекамерах в его собственной квартире, и в доме у Тани, и даже в ее больничной палате и о том, как он обнаружил на территории больницы автобусик с группой наблюдения.
Анжела внимательно выслушала рассказ, попивая кофеек с апельсиновым соком. Когда Ходасевич закончил, она закурила длинную тонкую сигарету и холодно сказала:
– Я вам сочувствую, конечно. Но мне приходится повториться: при чем здесь я?
Валерий Петрович опустил голову.
– Я хочу одного. Чтобы все это прекратилось. Татьяна уже достаточно наказана. А значит, – голос у него предательски дрогнул («Не переигрываю ли я?»), – наказан и я. Не надо больше. Хватит.
– Непонятно, почему вы говорите все это – мне? – Анжела выпустила ровную и красивую струйку дыма, украдкой взглянула на золотые часы «Картье».
– Передайте вот эти мои последние слова, – глухо проговорил полковник, – вашему бойфренду.
– Это кому же? – Анжела изогнула бровь.
– Николаю Птушко, – твердо сказал Ходасевич. – Передайте ему, что хватит. Он отомстил.
– Счет, пожалуйста, – не отвечая, бросила Манукян проходящей мимо официантке. А потом, не дожидаясь чека, достала из портмоне двести рублей и кинула их на стол. Затем порывисто встала и неожиданно мягко предложила полковнику: – Пойдемте. Вы проводите меня.
Через минуту они вышли из ресторанчика. Ходасевич был удивлен таким поворотом событий. Анжела нацепила солнечные очки и тоном, не терпящим возражений, сказала:
– Мне на площадь Маяковского. Я хочу пройтись.
Она взяла Валерия Петровича под руку и повлекла его по Малой Бронной в сторону Садового кольца.
– Значит, вы почему-то считаете, – она искоса взглянула на него снизу вверх (солнце отражалось в ее черных очках), – что всю эту историю с вашей падчерицей подстроил мой любовник?
– У меня есть основания так полагать, – твердо проговорил Ходасевич.
– Какие?
– У него имеется мотив.
Анжела шла очень близко к нему, они шагали в ногу, ее ладонь мягко лежала на его предплечье, и прикосновения ее груди к его плечу зачем-то дразнили его. Что-то неуловимо переменилось в ее отношении к нему, он это почувствовал.
– Какой же у Птушко может быть мотив? – поинтересовалась она.
– Я же говорил: месть.
– Кому?
– Мне.
– Вот как? Что же вы ему сделали?
– Мы служили вместе. И были друзьями. Но я оборвал его карьеру. Это было давно.
– Вы написали на него донос? – изогнула она бровь.
– Нет.
– Выступили против него на партсобрании?
– Нет. Все было сложней и запутанней. Я не хотел бы рассказывать.
– Понимаю-понимаю, – усмехнулась она. – Тайны разведки.
Они шагали под сенью старых дерев, вдоль новой ограды Патриарших прудов.
– А при чем здесь ваша падчерица? – поинтересовалась она.
– Не знаю. Возможно, он, Николай, решил, что Татьяна, – полковник болезненно усмехнулся, – моя самая болевая точка.
– Когда это случилось? – спросила Анжела. – Я имею в виду, ваша с ним ссора?
– Давно. Почти двадцать лет назад, – откровенно признался полковник.
– И вы думаете, что все эти годы Николай копил на вас злобу?
– А что мне остается думать?
– Но если он такой мстительный – почему же он не пытался отомстить вам раньше? И взялся только сейчас?
– Возможно, из-за его сына, – мотнул головой Ходасевич.
– А при чем здесь сын?
– При том, что у сына Птушко тоже появились основания ненавидеть нашу семью. Поэтому, я предполагаю, старший Николай и взялся отомстить. За себя и за сына.
– Все сложно, – задумчиво проговорила Анжела. – И зыбко. И совершенно бездоказательно.
– Я знаю. Но я и не хочу ничего никому доказывать.
– А чего вы хотите?
– Я хочу, чтобы нас с Татьяной оставили в покое. Я хочу перемирия. На любых условиях.
– Значит, вы хотите, чтобы я стала парламентером? И отнесла Птушко-старшему ваш белый флаг?
Анжела внимательно смотрела на Ходасевича снизу вверх. Выражения ее глаз было не разглядеть под черными очками, и утреннее солнце бликовало на непроницаемой поверхности линз.
– Можете считать и так, – кивнул полковник. Он не чувствовал себя униженным. Ему было совершенно наплевать на гордость, когда его Татьяна находилась в опасности.
– Но вы не поняли самого главного, – неожиданно проговорила Анжела.
Пруд кончился, они приближались к Садовому кольцу и пересекали по диагонали тихий перекресток Бронной с Ермолаевским переулком.
– Чего же я не понял? – переспросил полковник.
– Почему он затеял все именно сейчас. И еще вы не поняли – при чем здесь скрытые камеры.
Сказать, что полковник удивился, означало сказать мало.
– Что это значит? – спросил он намеренно холодным тоном.
– Я знаю, в чем тут дело.
