Дед писателя был министром юстиции при Александре III, а отец, известный юрист, – один из лидеров (наряду с Павлом Николаевичем Милюковым) Конституционно-демократической (кадетской) партии, член Государственной Думы. Древняя родословная «от крестоносцев» была причиной многих набоковских вдохновений, давала «удивительное ощущение своей избранности».
Набоков-старший в быту был англоманом, Владимира в семье называли на английский манер Лоди и английскому языку обучили прежде русского. Большая домашняя библиотека, помимо мировой классики содержащая все новинки не только художественной, но и научно-популярной литературы, журналы по энтомологии (пожизненная набоковская страсть к бабочкам), прекрасные домашние учителя (уроки рисования давал известный график и театральный художник Мстислав Добужинский), шахматы, теннис, бокс сформировали круг интересов и будущих тем. На всю жизнь Набоков останется поглотителем самых разных книг, словарей и будет поражать окружающих универсальностью своих знаний.
В 1911 году Владимира отдали в одно из самых дорогих учебных заведений России – Тенишевское училище, хотя оно и славилось сословным либерализмом. «Прежде всего, я смотрел, который из двух автомобилей, „бенц“ или „уользлей“, подан, чтобы мчать меня в школу, – вспоминал Набоков в „Других берегах“. – Первый был мышиного цвета ландолет. (А. Ф. Керенский просил его впоследствии для бегства из Зимнего дворца, но отец объяснил, что машина и слаба, и стара, и едва ли годится для исторических поездок.)» Директором Тенишевского училища был одаренный поэт Владимир Васильевич Гиппиус. В шестнадцатилетнем возрасте Владимир Набоков, под впечатлением первой влюбленности, и сам начал писать «по две-три „пьески“ в неделю» и в 1916 году за свой счет издал первый поэтический сборник. Владимир Гиппиус, которому он попал в руки, «подробно его разнес» в классе под аккомпанемент общего смеха. «Его значительно более знаменитая, но менее талантливая кузина, встретившись на заседании Литературного фонда с моим отцом… сказала ему: „Пожалуйста, передайте вашему сыну, что он никогда писателем не будет“, – своего пророчества она потом лет тридцать не могла мне забыть» («Другие берега»). Позже и сам автор назвал свой первый поэтический опыт «банальными любовными стихами».
Зинаида Шаховская вспоминала о том времени:
«Высокий, кажущийся еще более высоким из-за своей худобы, с особенным разрезом глаз несколько навыкате, высоким лбом, еще увеличившимся от той ранней, хорошей лысины, о которой говорят, что Бог ума прибавляет, и с не остро-сухим наблюдательным взглядом, как у Бунина, но внимательным, любопытствующим, не без насмешливости почти шаловливой. В те времена казалось, что весь мир, все люди, все улицы, дома, все облака интересуют его до чрезвычайности. Он смотрел на встречных и на встреченное со смакованьем гурмана перед вкусным блюдом и питался не самим собою, но окружающим. Замечая все и всех, он готов был это приколоть, как бабочку своих коллекций: не только шаблонное, пошлое и уродливое, но также и прекрасное, – хотя намечалось уже, что нелепое давало ему большее наслаждение. Того, что называлось – не в ироническом смысле слова – барством, на мой взгляд, в Набокове не было, как не было ничего и помещичьего или, скажем, московского, то есть старорусской простоты. Он был очень ярко обозначенной столичной, петербургской „штучкой“».
Сразу же после октябрьского переворота, в ноябре 1917 года, Набоков-старший отправил семью в Крым, а сам остался в столице, надеясь, что еще можно предотвратить большевистскую диктатуру. Но вскоре он присоединился к семье и вошел в Крымское краевое правительство как министр юстиции.
Эмигрируя, Набоковы через Турцию, Грецию и Францию добрались до Англии. В том же 1919 году Владимир стал студентом Кембриджского университета, вначале специализируясь по энтомологии, затем сменив ее на словесность. В 1922-м он с отличием его закончил. Во время студенчества определились основные набоковские пристрастия в русской литературе: «Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырем углам моего мира. Я зачитывался великолепной описательной прозой великих русских естествоиспытателей и путешественников…» («Другие берега»). На кембриджских книжных развалах он, неожиданно натолкнувшись на толковый словарь Даля, приобрел его и ежедневно читал по нескольку страниц. После окончания университета Владимир Набоков переехал в Берлин, где его отец основал эмигрантскую газету «Руль». В то время в немецкой столице сосредоточилась литературная и интеллектуальная эмиграция из России, русские заселили целые кварталы (и даже придумали анекдот о немце, который повесился на Курфюрстендамм из-за тоски по родине).
Переводчик статей для газет, составитель шахматных задач и шарад, преподаватель тенниса, французского и английского языков, актер, сочинитель маленьких скетчей и пьес, голкипер в футбольной команде – этим на первых порах в Берлине Владимир зарабатывал на жизнь. По воспоминаниям, он был тогда необычайно стройным молодым человеком, «с неотразимо привлекательным тонким умным лицом» и общительным ироничным нравом.
В том же 1922 году, на одном из эмигрантских собраний, был убит его отец, заслонивший собой Павла Милюкова от выстрелов монархистов (кстати, когда уже в 1940-х годах в оккупированной Франции его сестре Елене Владимировне Набоковой-Сикорской пришлось оформлять документы в соответствии с «новым порядком», на бумагах из управления по делам русской эмиграции стояла подпись одного из убийц отца – Петра Шабельского-Борка, работавшего там с приходом к власти нацистов). Это поколебало религиозное чувство Владимира Набокова, а в дальнейшем он демонстративно подчеркивал свой атеизм, хотя многие страницы его прозы противоречат этому. Так, в «Возвращении Чорба» можно прочитать, что счастье «во всем, чем Бог окружает так щедро человеческое одиночество». Впрочем, это могло быть продиктовано воспитанием. Отец его был масоном, по утверждению Нины Берберовой (ей принадлежит книга о масонах «Люди и ложи»), а по признанию самого Набокова, среди предков его матери были сектанты, что «выражалось в ее здоровом отвращении от ритуала греко-православной церкви».
В 1920-е годы Набокова видели как «светского молодого человека, который часто бывает в интеллектуальных и светских кругах». Он только что вернулся в Берлин из Кембриджа. Друзья смотрели на него как на будущего великого писателя, все признавали его талант, ходили на его выступления. Как раз в это время Набоков стал женихом Светланы Зиверт, 17-летней особы, «высокой, хорошенькой девушки, с большими черными глазами, как-то по-особенному сияющими, с темными волосами и смугло-золотистой кожей, от которой исходит радость и теплота».
Почти половина стихов «Грозди» – первого зрелого поэтического сборника Сирина (псевдоним Владимира Набокова) – обращены к Светлане Зиверт и навеяны каждодневными встречами. Вскоре состоялась их помолвка. И хотя в эти месяцы жениху выпало суровейшее испытание (очередной приезд Набокова из Кембриджа в Берлин на свидание с невестой в конце марта 1922 года несчастнейшим образом совпал с гибелью Владимира Дмитриевича) – Светлана все-таки была рядом с ним все последующие дни. Но свадьба не состоялась.
Через много лет сестра Набокова, Елена Владимировна, на вопрос, почему это случилось, ответила открыто, просто и ясно: «Ее родители решили, что за такого голоштанника нечего выходить замуж». Эту же причину назвал и Брайан Бойд в биографии Набокова, ссылаясь на свою переписку с госпожой Андро де Ланжерон (это и была Светлана Романовна Зиверт) 1981 – 1983 годов, которая сохранила «свежую голову» и добрую память о Берлине и времени, проведенном с Набоковым.
