II
Я уверен, что Рагнар Фриш удивил своих слушателей, когда на банкете Американской статистической ассоциации, организованном в честь Ирвинга Фишера, назвал «Математические исследования» работой «монументального значения»
[158]. Хотя переиздание книги в 1926 году и прочие обстоятельства не дали этой работе исчезнуть из списка великих достижений, основная масса экономистов так и не отдала ей должное. Даже компетентные теоретики обыкновенно считают, что основная заслуга Фишера в том, что еще в 1892-м он разработал краткую и изящную версию Вальрасовой теории ценности и цены и проиллюстрировал ее при помощи изобретательных механических моделей. Необходимо поэтому напомнить читателю, в чем на самом деле состоял главный вклад книги в экономическую науку.
Прежде чем пытаться определить этот вклад, мы должны выполнить еще одну задачу: отдать должное Фишеру как человеку. Чтобы сделать это, нам придется выйти за рамки тех областей его работы, которые были объективно новаторскими, и отметить отдельно все то, что было в ней субъективно новаторским, то есть все то, что Фишер открыл самостоятельно, не подозревая о существовании других, более ранних трудов по той же теме. Мы поступаем так и с другими учеными, например, с Рикардо или Маршаллом, и только таким путем можем надеяться по-настоящему оценить интеллектуальный ранг некоторых величайших фигур нашей науки.
Посмотрев под этим углом на «Математические исследования» Фишера, мы обнаружим, что традиционная оценка этой работы неадекватна. В истории аналитической экономики с уравнениями общего равновесия должно ассоциироваться только одно имя: Вальрас. Но для нашей цели уместно будет вспомнить заявление Фишера о том (см. предисловие 1892 года), что он открыл уравнения, содержащиеся в десятом параграфе четвертой главы (которые не охватывают всю систему Вальраса, но вполне охватывают ее основание), в 1890-м, когда он «еще не читал никаких математических экономистов, кроме Джевонса».
Более того, только «через три дня после того, как часть II была завершена», Фишер «получил и впервые увидел „Математическую психологию“ профессора Эджуорта», и хотя кривые безразличия, направления предпочтений и прочее мы справедливо связываем с именем Эджуорта и никого другого, мы имеем полное право вспомнить это утверждение Фишера для того, чтобы сформировать понятие об умственных способностях нашего покойного друга. Он отталкивался от трудов Джевонса, Аушпица и Либена, он опирался на них. Но субъективно он сделал куда больше, чем просто переформулировал, упростил и проиллюстрировал теорию Вальраса.
Зато никто не оспаривает права Фишера на его достижения в области, которую я за отсутствием лучшего термина назову теорией полезности, если только читатель не позволит мне употребить мой собственный термин – теория экономического потенциала. Мне необыкновенно сложно выразить то, что я хочу сказать об этом его достижении, и не только из-за нехватки места. Сегодняшнее состояние этой области науки не позволяет мне сформулировать свои мысли так, чтобы не быть неверно понятым. Прежде всего достижение Фишера было любопытно двуликим. Давайте рассмотрим два его лика по отдельности.
Один лик напоминает нам о Парето. За восемь (как минимум) лет до того, как Парето отрекся от понимания полезности как психического явления (а также величины), Фишер во второй части «Математических исследований» предвосхитил тот ход рассуждения, который после Парето развивали Бароне, Джонсон, Слуцкий, Ален и Хикс, Джорджеску и, наконец, Самуэльсон. И финальная полезность Джевонса, и множества безразличия Эджуорта покоились на исчислении удовольствий и страдания Бентама (или Беккарии), и Эджуорт всеми силами старался не просто выразить свое почтение утилитаризму, но и подчеркнуть преемственность, указав на «едва заметное возрастание удовольствия». Фишер писал в предисловии, что «полезность должна иметь определение, которое свяжет ее с позитивными или объективными товарными отношениями». Но во второй части книги он пошел еще дальше. Исследовав то направление, которое открывается, как только полезность каждого товара начинает пониматься как функция количеств всех товаров, он получил результаты (не полностью изложенные в § 8 главы IV), которые навели его на мысль вообще отказаться от любого вида полезности: оставшееся после исключения полезности понятие не имеет никакой психологической коннотации и содержит зачатки всех составных частей аппарата, который зародился благодаря Парето. Хотя Фишер и не пользовался этим термином, он был предком теории логики выбора. На страницах его книги есть даже мелкие подробности этой системы, такие, как вопрос интегрируемости, которым суждено было впоследствии породить немало дискуссий.
Но есть и другой лик, и он напоминает нам о Фрише. Перед тем как пойти по пути, логическим концом которого является Самуэльсонов постулат соответствия (consistency), и начать доказывать, что полезность – это неприемлемое и ненужное понятие, Фишер с непревзойденной простотой и блистательностью дополнил теорию измерения этого несуществующего и ненужного явления, определив единицы его измерения («ютили») при условии, что полезность любого или хотя бы одного товара зависит от его количества и не зависит от количества других товаров
[159]. Возможно, это условие неприемлемо. Недостатки метода Фишера, возможно, столь же многочисленны, как недостатки лучшего из кораблей Колумба по сравнению с современным лайнером. Однако же этот метод был одним из величайших достижений зарождающейся эконометрики. Я надеюсь, что читатели журнала Econometrica знакомы с теми исследованиями, которые связаны с именем Фриша. Но мне не дает покоя другой вопрос: как получилось, что человек, написавший вторую часть «Математических исследований», счел измерение предельной полезности достойной целью для эконометрического исследования? Неужели он выставил это понятие через дверь – а именно это он и сделал в вышеупомянутой второй части – только для того, чтобы впустить его обратно через окно? Ответ, похоже, таков
[160]. На самом деле Фишер выставил психологическую полезность из своей системы навсегда – еще в первой части книги – и так и не впустил ее обратно, хотя так же, как и Парето, он осознал, что проблема измерения полезности существует также и в рамках логики выбора, или, другими словами, что кардинальная полезность и психологическая полезность не так близко связаны, как до сих пор считает большинство экономистов. Мы можем желать измерить температуру воздуха без того, чтобы желать – или иметь возможность – испытать чувство жары или холода. Я в курсе того, что сейчас сама эта идея считается сомнительной и никто ею не интересуется. Но она еще покажет себя.
