Хотя Митчелл никогда не совершал абсурдной ошибки, возражая против использования концептуальных инструментов или схем в принципе, он выступал против тех из них, которые использовались в «классической» литературе, куда он включал и постклассическую литературу, доступную в период формирования его как ученого
[181]. Эти выступления определялись двумя причинами, одна из которых тесно связана с его личным достижением как лидера экономической мысли, а другая иллюстрирует ограничения, не позволившие расширить его лидерское влияние на еще более широкую интеллектуальную территорию.
Но, оценив высоко его предпосылки, нам следует поставить под вопрос один из выводов, который он делает из этих предпосылок, а именно, что экономическая логика того, что он, как и остальные, согласился называть неоклассической теорией, должна быть выброшена за борт. Если изучить текст его известного курса истории экономической мысли «Типы экономической теории», который я надеюсь когда-нибудь увидеть опубликованным, читатель будет поражен фактом, что он возражал против «постулатов» авторов ровно в той же мере, в какой он возражал против их «предвзятых мнений». В какой-то степени он оказался прав еще раз: вполне очевидно, что логические схемы или модели – это еще не вся экономическая наука, и даже не вся экономическая теория в его понимании. Кроме того, обстоятельной критике можно подвергнуть и то, как эти модели создавались, их ключевые постулаты и предположения. Но Митчелл возражал против отдельных постулатов или законченных моделей не для того, чтобы заменить их другими. Он возражал против моделей или постулатов как таковых и пожимал плечами по поводу людей, интересовавшихся такими вопросами, как определенность и последовательность этих моделей. Он считал, что «богословие его двоюродной бабушки», Платон и Кенэ, Кант, Рикардо и Карл Маркс, Кернс, Джевонс и даже Маршалл были в этом смысле похожи друг на друга
[182].
Сегодня было бы излишним делать упор на этой ошибке и пытаться точно определить, каким именно образом фундаментально верный методологический инстинкт привел его к ошибке. Очевидный факт состоит в том, что требуется много самых разных умов для того, чтобы строить науку. Зачастую эти умы едва ли понимают друг друга. Индивидуальные предпочтения в работе заставляют запросто делать уничижительные суждения о других работах, не рассматривая последние серьезно. Но не будет лишним сказать, какой вред подобное отношение нанесло работе Митчелла, какое влияние оно оказало на степень ее распространения. Его нежелание в явном виде формулировать свою теоретическую схему затрудняет для всех, кроме наиболее сочувственно относящихся к его идеям, признание того, что такая схема в его работе есть: основная идея его книги 1913 года может быть описана как динамическая схема, причем имеющая завершенный вид. Такие параграфы, как тот, где он избавляется от статической модели равновесия как от «сказочной страны», позволяют не разделяющим его идеи толкователям отрицать, что Митчелл был ведущим ученым своего времени, утверждая, что он не понимал либо смысла модели равновесия, либо природы и смысла экономических моделей вообще. Он никогда бы не стал слушать аргумент, что рациональные схемы направлены на описание логики определенных форм поведения, превалирующих в каждой экономике, связаны с поиском материальной выгоды – понятие, содержание которого он так хорошо понимал, – и совсем не подразумевают, что предметы этого рационалистического описания сами чувствуют или действуют рационально. И я никогда не забуду, как он не мог и слова вымолвить от удивления, когда я попытался показать, что его великая книга 1913 года, так же как и основные факты его теории, была попыткой динамической теории равновесия
[183]. Я пишу эти слова не для того, чтобы занизить достоинства человека, которого не только любил, но и которым восхищался. Я пишу их просто для того, чтобы убрать то, что, как мне кажется, является недоразумением со всех точек зрения, и открыть путь к Митчеллу для еще большего количества его потенциальных последователей.
III
Теперь обратимся к самой сути его работы. Первое, что поражает читателя, – впечатляющее единство концепции. Возможно, счастливым совпадением было то, что Лафлин предложил ему историю с гринбеками (бумажные деньги времен гражданской войны, стоимость которых, по мнению Митчелла, колебалась в зависимости от действий правительства, а не от их количества в обращении. – Прим. перев.) как тему для докторской диссертации. Своенравный кандидат принял предложение, ставшее стартовой точкой его исследований; думается, однако, что Митчелл нашел бы свой путь к цели вне зависимости от выбранной стартовой точки. Сама по себе история с выпуском гринбеков стала в руках Митчелла лишь подходом к изучению экономических процессов – того, как экономика реагировала на финансовую политику военного времени. И, в общем-то, не очень важно то, что, следуя учению Лафлина, он невысоко оценивал количественную теорию денег, которую вскоре ему довелось модифицировать
[184].
Действительно важным в двух работах, выросших из диссертации, является проявившееся в них видение денежной, или «капиталистической», экономики
[185]. С одной стороны, он объединил денежно-кредитные явления с остальными, таким образом предвидя тенденции, проявившиеся позднее. С другой стороны, он проанализировал отношения, связывающие «цены друг с другом во времени»
[186], что вполне естественным образом привело его к изучению экономических циклов в качестве первого шага к общей теории денежной экономики, истинной теме всей его жизни
[187].
