Одновременно была учреждена так называемая Судебно-следственная комиссия по делу Азефа. 8 сентября эта комиссия начала работу под председательством Баха: того будущего академика, который тремя годами ранее возглавлял расследование дела Татарова. Биохимик был удобной фигурой: и партийный человек, и стоящий несколько в стороне. Другими членами комиссии стали Степан Михайлович Блеклов-Сенжарский (бывший земец, «освобожденец»), старый народоволец Сергей Александрович Иванов (Берг) и публицист Валентин Викторович Лункевич (Араратский) — все люди почтенные, но малоизвестные.
Комиссия провела 73 заседания, допросила 31 человека. Особенно подробные показания давали Чернов, Натансон, Савинков, Аргунов, Мария Селюк, Слетов, Тютчев, Зензинов, Моисеенко, супруги Ракитниковы… И, в числе прочих, Любовь Григорьевна Азеф. И — само собой — Бурцев.
В «Знамени труда» было напечатано объявление, приглашающее всех желающих явиться к даче показаний. Откликнулся один человек — Бакай. Но с опозданием, его допросить не успели.
Комиссия хотела получить ответ на три группы вопросов. Первая касалась истории возникновения партии, вторая — роли Азефа, третья — долгой истории его разоблачения. «Почему, несмотря на ряд неблагоприятных для Азефа слухов, ЦК не счел необходимым устранить его от дел?»
В августе 1910 года комиссия представила итоговый доклад. Он был отпечатан отдельной брошюрой в партийной типографии и распространен.
Каковы же были выводы комиссии? Во-первых, никаких «продолжателей дела Азефа» в партии не обнаружено. Во-вторых, «нелепо искать каких-либо индивидуальных виновных и ставить вопрос о персональной ответственности».
Это был хороший, успокаивающий вывод, но запоздалый. Кровь уже пролилась. Весной 1909 года в Ницце покончила с собой Бэла. Эсфирь Лапина была в числе тех боевиков, кто до последнего защищал Азефа, — и на нее пала тень подозрений в сообщничестве. Азеф когда-то с неохотой взял эту не особенно уравновешенную девушку в БО. Одна из тех стриженых барышень, про которых Лебединцев-Кальвино говорил Жаботинскому, что в них течет кровь библейской Юдифи, — но душа у нее была не из железа… «Нервная, с неестественно худым лицом, лихорадочно горящими глазами, она говорила каким-то глухим шепотом, быстро и возбужденно» — так описывает ее подруга по борьбе Валентина Попова
[302]. Она не выдержала ни общего позора, ни подозрений в свой адрес…
Итоговый вывод комиссии был строг по отношению ко всем боевикам:
«Основным условием партийной жизни, давшим Азефу возможность вести свою провокационную деятельность, было, по мнению Комиссии, то преувеличенное значение, которое при основании партии социалистов-революционеров придавалось террору. Это преувеличенное значение выразилось, с одной стороны, в создании вполне обособленной, неподконтрольной БО, требования которой удовлетворялись — при недостатке средств — в ущерб другим отрядам партийной деятельности; с другой стороны — в преувеличенной оценке тех членов партии, которые умели успешно вести боевое дело»
[303].
И рекомендации соответственные: никаких «надпартийных и даже внепартийных боевых организаций», никакой «продолжительной специализации работников на боевом деле»
[304].
Речь шла об отказе от наследия не только Азефа, но и Гершуни.
Савинков, который и прежде-то с раздражением, даже со сдавленным бешенством давал показания комиссии, написал от имени БО протест «…как против сущности опорочивающих Боевую организацию обвинений, так и против многочисленных намеков, умолчаний, извращений, противоречий и фактических неточностей, допущенных судебно-следственной комиссией»
[305].
Но один из ведущих членов бывшей, азефовской БО — выехавший в 1910 году за границу Моисеенко — подписывать протест отказался, и в итоге он не был напечатан.
Савинков попытался возродить Боевую организацию — без особенного успеха. Но это уже за пределами нашей темы. Достаточно сказать, что после 1911 года история революционного террора в царской России закончилась.
Террористам было трудно. Трудно солдатам, чей командир оказался предателем.
Но был один человек, которому пришлось еще труднее, — жена предателя, мать его детей.
Азеф понимал, что его многолетней спутнице придется несладко. Несладко и в житейском отношении (едва ли ей продолжали выплачивать «цекистские» 125 рублей в месяц), и в психологическом. Осознать, что самый близкий тебе человек — негодяй, ужасно уже само по себе. Но не только в этом дело. Десять лет жизни Любови Григорьевны были связаны с партией социалистов-революционеров. Партия была ее «обществом», кланом, социумом. Можно представить себе степень охватившей ее неуверенности.
Еще 10 мая 1909 года она обратилась в новосозданную комиссию со следующим письмом:
«Мне известно, что в связи с делом Азефа среди товарищей по партии высказывались подозрения по поводу моей политической честности. Хотя мне определенных обвинений и не предъявлялось, тем не менее, с тем двусмысленным положением в партии, которое для меня сложилось, я не могу примириться ни как человек, ни как член партии, каковым я была и остаюсь. Выйти из этого положения я могу, лишь предоставив себя в распоряжение партийного суда. Ввиду этого прошу комиссию назначить форменное следствие надо мной и моей деятельностью»
[306].
Сохранились еще три письма, написанные, видимо, через два года, в мае 1911 года. В первом бывшая (впрочем, брак не расторгнут) жена Азефа выражает беспокойство:
«…B заключении судебно-следственной комиссии я не нашла ни единого слова обо мне. Я еще раз обращаюсь с настоятельным требованием вынести то или иное решение обо мне»
[307].
Видимо, Любови Григорьевне объяснили: раз о вас ничего нет, то и тревожиться не о чем, вы перед партией чисты. Сказано же — никто не виноват. Но она не унимается:
«…Подобное постановление, может быть, могло бы удовлетворить всякого другого члена партии, что, впрочем, тоже сомнительно, но по отношению ко мне оно, в силу хорошо известных обстоятельств, является крайне двусмысленным и неопределенным, только санкционируя то двусмысленное и неопределенное положение, которое создалось для меня в партии в последние два года. Искренне сожалею, что имела слабость посвятить вас в свою интимную жизнь»
[308].
