Горький язвительно замечал, что «…возможно, он всю жизнь веровал в Бога; пожалуй, этого требовала некоторая сложность его позиции и работы: необходимо было убедить себя в том, что над революционерами и полицейскими, честными и подлецами, существует некто третий, кому одинаково безразличны те и другие»
[352].
Касается Азеф и моральных вопросов. В одном из писем Хедди он излагает целый кодекс поведения. В нем мещанские общие места смешиваются с горькими истинами, постигнутыми на собственном опыте. «Говори лишь то, что необходимо». «Пиши лишь то, что можешь подписать». «Делай лишь то, о чем можешь сказать». «Никогда не забывай, что другие на тебя рассчитывают, но ты на них рассчитывать не должен»…
[353]
Но время шло, и постепенно Азефу стало не до нравственных сентенций, не до молитв, не до книг. Чем дальше, тем больше его письма заполняют жалобы на свое безнадежное положение, болезни, судьбу.
В одном из писем Азеф сравнивает себя, как невинную жертву, с Дрейфусом. А кто такой Дрейфус? Заурядный человек, знаменитый только своим несчастьем, обычный офицер, по случайному стечению обстоятельств (и из-за своего еврейского происхождения) ложно обвиненный в шпионаже. Дрейфус — и Азеф, с его постыдной, но громкой судьбой!
Так подошел к концу 1916 год.
МИР, СВОБОДА, СМЕРТЬ
Если говорить о политических взглядах Азефа в это время, то он, несомненно, был настроен пацифистски. Оно и понятно: заключение мира должно было принести ему свободу. Он искренне считал, что «среди всех пострадавших от войны» ему, Азефу, выпала самая ужасная участь. Но мы уже знаем, что наш герой, поклонник книги «Единственный и его собственность», был склонен к… гм… некоторому эгоцентризму — как и к патетическим преувеличениям. В остальном Азеф о политике пишет мало. Впрочем, тут его стесняла тюремная цензура. Да и Хедди это было мало интересно.
И вдруг в начале марта 1917 года из газет он узнает о событиях на родине, в России.
Настроение Азефа сразу меняется. Революция вызывает у него энтузиазм. Прежде всего связанный, конечно, с мечтой о мире и освобождении. Но — не только. С середины марта письма его начинают заполняться политическими рассуждениями, предназначенными явно не для Хедди.
«Если весь мир нуждается в окончании войны… то еще больше в нем нуждается Россия — Россия, которая живет ныне в недостроенном еще здании — в доме без стекол и дверей, где свободно гуляет ветер, который неизвестно что принесет в будущем, если здание не будет немедленно закончено…
…Я хотел бы помочь в работах по окончанию этого здания, если я не принимал участия в их начале; больше того, я был достаточно слеп, чтобы думать, что время для постройки нового здания России еще не пришло и помогал чинить дыры в старом. Я в достаточной мере наказан за свою слепоту» (15 апреля)
[354].
Смешно предполагать, что Азеф, который боялся оказаться в одном лагере с русскими, мог всерьез рассчитывать на какую-то роль в новой России. В лучшем случае он проследовал бы прямиком из берлинской одиночной камеры в петербургскую. Но он в самом деле рассчитывал, что война подходит к концу (между прочим, от него не ускользнуло «почтительное отношение со стороны Германии к группе едущих в Россию радикальных социал-демократов пацифистского направления»), и, видимо, он — через посредство тюремного начальства — предлагал себя германскому МИДу в качестве эксперта по русским делам.
Еще интереснее следующее (24 апреля) письмо, в котором Азеф с энтузиазмом комментирует возвышенно-миролюбивые слова, которые якобы сказал Russiscer Dichter Maxim Gorki какому-то венгерскому военнопленному:
«Горький, кроме того, что он поэт, также весьма реальный политик, а не фантаст с пророческими наклонностями, а потому его высказывание мы вправе рассматривать как формулировку еще висящих в воздухе взглядов русских интеллектуальных кругов. И эти еще неясные воззрения, насколько я знаю Россию, вскоре вспыхнут ярким пламенем и это неизбежно приведет к миру. Россия принесет мир человечеству. Ех orient lux! Если пока это будет не европейский мир, а сепаратный, то он неминуемо принесет с собой и европейский»
[355].
Это письмо частично цитируется в «Конце Азефа»; Горький видел его — и не случайно с такой жесткостью и остротой отозвался на эту книгу.
Из России Азеф не получал никаких вестей, о происходящем там судил по немецким газетам. Впрочем, ему порой приходили мелодраматически-экзальтированные открытки от некой «Марии». В июле она прислала ему посылку: три коробки конфет от Елисеева, чай, бисквит, какао, лимоны… и букет засохших цветов. Это было очень кстати: в Германии (как и в России) становилось скверно с продовольствием, и даже забота Хедди не могла уберечь Азефа от тюремного голода. Он, немолодой больной человек, привыкший к хорошей жизни, опять, как в молодости, недоедал, с благодарностью пользовался подачками Красного Креста — а тут такая роскошь. Недавно, кажется, удалось эту Марию идентифицировать (выражаем благодарность М. Майкову, познакомившему нас с материалами неопубликованной статьи). Это, видимо, Мария Горячковская. В 1925 году сия явно безумная особа (после невероятных приключений, включавших покушение на Красина, советского полпреда в Париже) появилась в Берлине с убеждением: Азеф жив и скрывается под именем… Альберта Эйнштейна. Лично встретившись с великим физиком, Горячковская убедилась в своей неправоте, однако ее бредовые фантазии, героями которых были Эйнштейн и Азеф, на этом не закончились.
Других корреспондентов в России Азеф не имел и экспертом был весьма посредственным. И все-таки, видимо, ему удалось привлечь к себе внимание германской администрации. Когда «радикальные социал-демократы пацифистского направления» пришли к власти, долгожданный сепаратный мир настал и двери Моабита (в декабре 1917 года) открылись, Азефу предложили какую-то сверхштатную службу в министерстве иностранных дел.
Но служба была недолгой. Начавшаяся в тюрьме болезнь (нефрит и сердечная недостаточность) уже в середине апреля заставила Азефа лечь в больницу. 17 апреля он написал последнюю краткую записку Хедди.
Через неделю фрейлейн Клёпфер получила от вильмерсдорфского полицейского комиссара официальное оповещение о кончине герра Ойгена Азефа, последовавшей 24 апреля в четыре часа пополудни.
Больше не было на свете ни Азефа, ни Азиева, ни Азова, ни Евно Мейера Фишелева, ни Евгения Филипповича, ни Ивана Николаевича, ни Валентина Кузьмича, ни Толстого, ни Виноградова, ни Раскина, ни Филипповского, ни Липченко, ни Александра Неймайера. Все эти люди умерли.
