— У вас есть товарищи?
Я назвал Каляева и еще двоих. Я сообщил их подробные биографии и дал характеристику каждого. Азеф выслушал молча и стал прощаться.
Он приходил к нам несколько раз, говорил мало и внимательно слушал. Однажды он сказал:
— Пора ехать в Россию. Уезжайте с товарищем куда-нибудь из Женевы, поживите где-нибудь в маленьком городке и проверьте, — не следят ли за вами»
[106].
Равнодушное, «каменное» лицо, флегматичные манеры — это был один из жизненных образов Ивана Николаевича (Евгения Филипповича).
Был и другой Азеф — энергичный, резкий, грубоватый. Посторонние, видя, как прилюдно общается шеф боевиков со своими подчиненными, бывали шокированы.
Но стоило Ивану Николаевичу остаться один на один с кем-то из них — он вновь преображался: становился нежным, отечески заботливым, сентиментальным, расспрашивал о домашних делах, пускал слезу (как же без этого!), а главное — расхваливал заслуги своего собеседника, принижая других. Довольно примитивная тактика, но она действовала.
Собеседникам казалось, что именно этот, сентиментальный Азеф, с «маслянистыми печальными глазами» — «настоящий». И уже зная все об этом человеке, многие из них не могли отделаться от этого ощущения. А на самом деле? Он только манипулировал людьми? Играл и входил в роль? Или действительно испытывал какое-то подобие человеческой привязанности к своим товарищам, по крайней мере, к некоторым из них?
Одновременно в России формировалась другая, параллельная боевая организация.
Ее создавала Серафима Георгиевна Клитчоглу (она же Юлия Тютчева), из прежней саратовской группы (в Саратов ее, студентку-медичку, выслали из Петербурга). В 1902–1903 годах она вновь появляется в столице: следит за Плеве, собирает информацию для будущего «дела». Между прочим, мелькает в одном из азефовских докладов полиции:
«На днях меня разыскала здесь, приезжая из Саратова, девица „Серафима Георгиевна“, саратовская кличка „Сима“, недурна собой, среднего роста, краснощекая, смуглая, еврейский тип, одета в темную накидку, на лице белый вуаль. Живет постоянно в Саратове, едет из Ялты, где у нее больная сестра» (16.08.1902)
[107].
Непосредственной пользы сведения Клитчоглу тогда не принесли, но о связи Плеве с супругой Богдановича Азеф узнал именно от нее.
Летом 1903 года краснощекая смуглая барышня по собственной инициативе начала собирать гершуниевских «резервистов» из провинциальных южных городов, обнаруживших себя явочным порядком. Азеф между делом сообщил об этом полиции, но та позволила Симе скрыться. В июле — августе Клитчоглу находится за границей (Париж, Женева, Ницца), входит в руководство партии, участвует в Первом съезде заграничной организации; она несомненно видится с Азефом, но ничего о создающейся им БО не знает. А он — знает, хотя бы в общих чертах, о ее затеях и планах.
В августе Клитчоглу-Тютчева едет в Россию. Азеф в своих донесениях об этом не упоминает. К концу года в Петербурге уже действует большая, но, судя по всему, совершенно бестолковая группа из более или менее случайных людей (Биценко, Булгаков, Виттенберг, Егорова, Кудрявцев и пр.). Деньги у Симы имелись, но не было ни оружия, ни террористических навыков.
На рубеже 1903–1904 годов люди из двух боевых организаций параллельно оказываются в Петербурге. Цель у них одна: устранение Плеве. «Дело на Плеве», как выражались эсеры.
ДЕЛО НА ПЛЕВЕ: ДЕБЮТ
Мы совсем отвлеклись от полицейской работы Азефа. А ведь он был командирован в Европу начальством. Что же сообщал он в Петербург в середине и второй половине 1903 года?
20 сентября он сообщает:
«Насколько достоверно, ручаться не могу, но в самом ближайшем будущем направляются отсюда с террористическими планами по отношению к Великому Князю Сергею Александровичу следующие лица: Ольга Таратута, Николай Романов, Вера Григорьевна Мятлицкая и Краков»
[108].
Другими словами, агент Раскин отвлекал внимание от действительно готовящегося теракта: о Сергее Александровиче в этот момент никто и не думал. В том же письме — замечательная фраза:
«Среди социалистов-революционеров господствует полнейшее уныние после всех русских провалов»
[109].
Полицейским начальникам, пребывавшим в эйфории после ареста Гершуни, это казалось вполне достоверным. Между тем ничего не было столь далеким от истины.
На прямые вопросы агент давал неточные или просто ложные ответы, которым он умел придать достоверность, упоминая конкретных информаторов и конкретные обстоятельства. Например, в одном из писем он ссылается на некий «разговор с Бурцевым в Clarens’e». Ни в этом месте, ни в другом Азеф с Бурцевым в 1903 году не встречался: он просто вытащил из уголков памяти первое попавшееся имя. Удивительно, как чувствует человек дыхание своей судьбы — чувствует загодя, за годы!
А на вопрос о Егоре Сазонове, высказывавшем, по сведениям полиции, прямое намерение убить Плеве, Азеф невозмутимо отвечал, что Егора Сазонова не знает, знаком только с его братом Изотом.
Поскольку сообщать что бы то ни было реальное про эсеров Азеф в этот момент не хотел, а изображать работу надо было, он заполнял письма слухами из социал-демократического лагеря — путаными и неточными.
«Упомянутая в прошлом письме Любовь Аксельрод теперь поехала в Женеву и говорят, что от „Искры“ туда едет Бронштейн (Троцкий), хотя другие говорят, что Троцкий туда не поедет, т. к. произошел раскол в редакции „Искры“… Ленин и Плеханов желают, чтобы Центральный комитет партии социал-демократической был перенесен за границу и все дела сосредоточились бы в руках Ленина и Плеханова. Оппозиция же думает, что Центральный комитет партии социал-демократической должен быть в России»
[110].
Кое-какие сведения сообщал он о финляндских (шведоязычных) сепаратистах, в том числе о Конни Циллиакусе (этот жизнелюбивый и колоритный человек, душа общества, охотник, путешественник, впоследствии ярко отметился в 1905 году: через него шли в Россию японские деньги).
Начальники сами заметили, что как-то Азеф сник, сдал, что он не тот, пассивен, «приходится его подгонять». Поэтому никто не огорчился, когда 16(29) октября Евгений Филиппович обратился с такой просьбой:
«Что касается меня, то вряд ли мне удобно жить постоянно в Женеве. Лучше всего мне поселиться при каком-нибудь деле своем, которое мне надо устроить, но для этого надо на очень короткое время съездить в Россию. Жить без дела и службы мне неудобно — могу провалиться тоже… Здесь и из России получаются упорные слухи, что Плеве выходит в отставку»
[111].
