Николаевскому Герасимов рассказывал, что Столыпин через него интересовался мнением Азефа по тем или иным политическим вопросам. Интересовался тем, «…какова, по мнению Азефа, будет реакция революционных групп на то или иное подготовляемое правительством мероприятие, какие группировки внутри думских фракций существуют по тому или иному вопросу и т. д.». Другими словами, он был уже не просто агентом, осведомителем, провокатором. Он стал политическим экспертом, советником премьера. И не простого премьера, а амбициозного реформатора!
Отдельный интерес представляли для него, естественно, намерения Столыпина в еврейском вопросе. В опубликованной программе об этом было сказано расплывчато и невнятно:
«Равным образом и в области еврейского вопроса безотлагательно будет рассмотрено, какие ограничения, как вселяющие лишь раздражение и явно отжившие, могут быть отменены немедленно и какие, как касающиеся существа отношений еврейской народности к коренному населению, являются делом народной совести, почему предрешение их стеснило бы последующую работу законодательных учреждений»
[219].
Другими словами, какие-то ограничения надо отменить немедленно, декретом правительства, а остальное пусть доделывает Дума. От Герасимова Азеф несомненно знал, что Столыпиным был подготовлен указ, расширяющий права иудеев: речь шла о свободном перемещении внутри черты оседлости, о праве жить в сельской местности, о праве родственников сопровождать ссыльных во «внутренние губернии». Не так уж много, но и это было в последний момент заблокировано Николаем II, заявившим, что «…несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу, — внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям»
[220].
Видимо, Азефу в иных отношениях искренне нравился курс, взятый правительством, но он должен был понимать, что этот курс ничем не гарантирован, особенно при Николае II на троне. И не только в еврейском вопросе. Левые и либералы ненавидели Столыпина, но у него была и оппозиция справа.
И еще одно обстоятельство. Напомним, что одним из импульсов, заставивших Азефа в 1903 году начать игру против правительства, был Кишиневский погром. В этом обычно видят проявление национальных чувств. Но в отношении Азефа к товарищам по революционному движению никакой национальной дифференциации не просматривается. Следуя своим соображениям, он выдавал полиции или посылал на смерть своих товарищей без различия происхождения и вероисповедания. Дело было, видимо, не только в том, что в Кишиневе власти (неважно кто — Плеве или местная полиция) отдали толпе на расправу евреев, но и в том, что́ это были за евреи. Беззащитные, аполитичные, «штатские» до мозга костей обыватели, мещане.
Можно допустить, что и максималистская бойня на Аптекарском могла повлиять на настроение Азефа и заставила его работать на стороне правительства с большей искренностью, чем планировалось вначале. Разворот на 180 градусов, но, может быть, отчасти по сходным причинам.
Совесть — странная вещь. Разным людям она говорит разное. Николаю II, например, она запретила дать послабления евреям. Героические революционеры, по зову своей совести бестрепетно идя на смерть ради светлого будущего человечества, оставляли за спиной горы трупов — и почти не оборачивались, не рефлексировали. А Азеф… Может быть, в его тяжелой, жирной, каменной душе известие о смерти несчастных мещан-просителей отозвалось острее, чем в стальных и хрустальных душах его товарищей? Ведь он-то тоже был мещанин, и по происхождению, и по духу. Может быть, резкое заявление, принятое по его настоянию, до известной степени действительно отражало его чувства?
Чуть-чуть забегая вперед. В начале 1907 года в Аляссио, на Ривьере у Азефа был такой разговор с легендарной Верой Фигнер:
«Однажды он спросил, как отношусь я к недавно бывшему покушению максималистов на жизнь Столыпина, стоившему стольких жертв людьми, совершенно неповинными.
— Какая разница между этими террористами и вашими народовольцами! Эти не считаются с человеческой жизнью, а Кибальчич высчитывал каждый золотник динамита, чтобы не причинить лишнего разрушения.
Я возразила:
— Все зависит от условий, в которых должен произойти акт. Нельзя сравнивать обстановку, в которой действовали мы, с обстановкой теперешней. Я уверена, что покушение на Столыпина повлекло столько жертв не по легкомыслию тех, которые совершили его, а в силу необходимости.
Азеф, видимо, остался недоволен этим ответом, а я, к сожалению, не вспомнила в этот момент, что при взрыве 5 февраля 1880 г. в Зимнем дворце было убито и искалечено 67 солдат Финляндского полка, составлявшего охрану дворца и находившегося непосредственно в помещении над подвалом, в котором жил Халтурин и находился динамит»
[221].
Комментарии, что называется, излишни.
(Другой ветеран-народоволец, Герман Лопатин — ему вместе с Верой Фигнер предстояло быть судьей в деле Азефа — иронизировал над заявлением ПСР по поводу теракта на Аптекарском: звучит как «это сделала не я, а моя кузина Маша».)
Суммируя: да, Азеф, вероятно, хотел осенью свернуть БО. Но так, чтобы в случае чего иметь возможность ее восстановить.
Итак, сдав дела, Азеф уехал с женой на Ривьеру. И поселился в городке Аляссио. И познакомился с Верой Фигнер.
Любовь Григорьевна заботилась об отдыхе мужа — ведь он столько лет прожил, как она выражалась, «с петлей на шее». Он действительно отдыхал, лечился «минеральной водой и гимнастикой». Но Азефу жизнь без игры, без азарта быстро наскучила. Фигнер вспоминает:
«…Раз Азеф приоделся и таинственно исчез, не взяв с собой жены. Нам она сказала, что он поехал для прогулки в Оспедалетти, что показалось мне странным, так как в этом сезоне маленький городок безлюден, скучен и не имеет ничего привлекательного… Вероятно, он ездил вовсе не в скромный Оспедалетти, а в Монако или в Монте-Карло…»
[222]
Может быть, и в Монте-Карло. Может быть, играл в рулетку — как годом раньше покойный Гапон.
В эти месяцы Азеф часто вслух сетует, что ему приходится, не участвуя в работе, получать 150 рублей в месяц из партийной кассы. Замечательно, например, его письмо Н. В. Чайковскому от 11 декабря 1906 года из Мюнхена — еще по пути на Ривьеру:
«Мне придется несколько месяцев с Л. пожить за границей и полечиться, быть несколько вдали от непосредственной работы. При этих условиях очень неприятно жить на партийные деньги… ввиду этого у меня явилась мысль, не знаю только, насколько она осуществима. То мое личное сбережение, которое вложено в Ваше дело, нельзя ли его получить обратно — по 15 фунтов в месяц в течение 20 месяцев, начиная с января…»
[223]
