Именно через Готье Гумилев пришел к высоко ценимой им французской поэзии Ренессанса, к Ронсару, Маро, Вийону.
АА говорила, что Николай Степанович читал Готье, который «открыл» французских поэтов, до этого забытых, стал сам изучать их, вместо того чтобы воспринять от Готье этот прием и перенести его на русскую почву, самому обратиться к русской старине — напр., к «Слову о полку Игореве» (Acumiana).
Почему же к «Слову о полку Игореве»? Разве это забытое произведение? И почему поэт должен обращаться к «старине» непременно собственной культуры? Можно сказать, что в 1912–1914 годы Гумилев находился под двойственным влиянием. С одной стороны, собственные творческие поиски и интеллектуальные интересы естественно вели его «на запад» (и «на юг»). С другой — Городецкий и (в несравнимо большей степени и на несравнимо более высоком интеллектуальном уровне) Ахматова подталкивали его к «национальным» темам и образам. У самой Ахматовой эти образы и темы были естественны. У Гумилева принудительное почвенничество выжало такие, в общем, лубочные стихи, как «Старые усадьбы» и «Городок».
О Русь, волшебница суровая,
Повсюду ты свое возьмешь.
Бежать? Но разве любишь новое
Иль без тебя да проживешь?
Нет ничего более противоречащего духу и смыслу поэзии и судьбы Гумилева, чем эти достаточно неуклюжие строчки. «Ты научила меня верить в Бога и любить Россию», — сказал он Ахматовой в 1916 году, комментируя их «в общем, несостоявшийся брак» и почти буквально цитируя «Фра Беато Анджелико». Но «любить Россию» можно по-разному. Гумилев едва ли смог бы написать такое стихотворение, как «Грешить бесстыдно, непробудно…»: его мировосприятие, его темперамент были иными. Но и умиленное любование старым русским бытом, которое было естественным и плодотворным, скажем, у Кузмина, ему не шло. Именно в такого рода стихотворениях Гумилев «иностранен», как никогда прежде и никогда после
[110].
Но и в так называемый «русский период» (по ахматовскому определению) он постоянно разрывался между «родным» и «вселенским» — и вселенское оказывалось ближе. В такой ситуации был не он один.
Осенью, 12 октября, Гумилев возобновляет обучение в университете. Он вновь слушает «введение в языковедение» у Бодуэна де Куртене, русскую историю у Платонова, новую философию у Введенского. Но теперь он находит на историко-филологическом факультете нечто близкое своим литературным интересам.
Константин Мочульский, 1910-е
По свидетельству одного из тогдашних соучеников (и близких знакомых) Гумилева, Бориса Эйхенбаума, «здесь продолжалась… старинная борьба двух культур: славяно-русской и романо-германской… Их поместили по краям коридора: в 11-й аудитории было славянофильство. В 4-й — западничество. В промежутке, как области нейтральные, приютились философия, история, античность». Как и Гумилев, Эйхенбаум выбирает 4-ю аудиторию. «Атмосфера немецкого романтизма, провансальской лирики, старофранцузского эпоса, «Божественной комедии» оказалась ближе и интереснее лингвистических лекций Шахматова.
Он записывается (согласно Е. Е. Степанову; источники его нам неизвестны) на просеминарий Д. К. Петрова по староиспанскому (притом что нового испанского языка Гумилев не знал и никогда не изучал), посещает курс В. Ф. Шишмарева, посвященный Клеману Маро, участвует в кружке романо-германистов, возглавлявшемся профессором Д. К. Петровым. Сблизившись с молодыми филологами — Б. Эйхенбаумом, В. Жирмунским, К. Мочульским, он организует «Кружок изучения романо-германской поэзии». И в университете организационный запал и «любоначалие» не покидают его… На заседаниях кружка бывали учившиеся в университете члены Цеха поэтов — Мандельштам, Лозинский, блестящий молодой ассиролог Владимир Шилейко. Новые университетские приятели поэта, в свою очередь заинтересовавшись современной литературной борьбой, посещают заседания Цеха. По свидетельству Эйхенбаума, Гумилев предлагал ему «возглавить» акмеизм. Жирмунский спустя несколько лет написал одну из первых больших работ о новой школе. В кругу этих своих знакомых Николай Степанович с самого начала пользовался успехом. Г. Адамович вспоминает, как в 1913 году расхаживал он по коридору здания Двенадцати коллегий, окруженный «свитой» соучеников, и произносил бесконечные монологи о поэзии, Париже, африканских путешествиях…
Федор Сологуб и Анастасия Чеботаревская, конец 1900-х или начало 1910-х
При этом собственно академические успехи Гумилева были по-прежнему скромны. Проблемой его было, в частности, недостаточное знание языков. Между прочим, ему приходилось дополнительно заниматься с Мочульским латынью и греческим. Зачеты он сдал, но прочных знаний, конечно, не приобрел.
Жизнь его в ту осень и зиму была полна трудов. Занятия в университете, работа над переводами (а переводит он, кроме Готье, пьесу Браунинга «Пиппа проходит» — по всей вероятности, с подстрочника, хотя занятия английским Гумилев продолжал), рецензии для «Аполлона» и новорожденного «Гиперборея», дважды в месяц — заседания Цеха поэтов… Утром он вставал спозаранку и садился за письменный стол. Ахматова еще спала. Гумилев шутливо перевирал некрасовскую цитату: «Сладко спит молодая жена, только муженик труж белолицый…» Потом (часов в одиннадцать) — завтрак, ледяная ванна… и вновь — за работу.
Почему-то о Гумилеве — солдате, любовнике, «охотнике на львов» и «заговорщике» — помнят больше, чем о труженике-литераторе. Но настоящим-то был именно этот, последний.
Зима перед последней эфиопской экспедицией была и впрямь «безумной». Тем не менее Гумилев был еще молод, и сил хватало и на все эти труды, и еще на многое — например, на частые ночные бдения в «Собаке». При такой жизни ездить каждый день в город из Царского было трудно, и он снимает комнату в Тучковом переулке (д. 17, кв. 29), недалеко от университета, бедную студенческую комнатку, почти без мебели. Возможно, комната эта использовалась и для встреч с Ольгой Высотской (роман с ней как раз приходится на эти месяцы), но, конечно, не в этом было ее главное предназначение. Во всяком случае, Ахматова знала об этой комнате и бывала в ней. Завтракать Гумилев, когда ночевал «на Тучке», ходил в ресторан Кинши, на углу Второй линии и Большого проспекта Васильевского острова. В XVIII веке здесь был трактир, где, по преданию, Ломоносов пропил казенные часы.
