До поры до времени петроградским писателям хватало Дома литераторов и Дома искусств, удовлетворявших по мере сил их насущные бытовые потребности. Но 19 июня из Москвы приехала поэтесса Надежда Павлович с миссией: организовать местное отделение Всероссийского союза поэтов, который уже существовал в столице (во главе с футуристом Василием Каменским) и в качестве интегральной части входил в Союз писателей. Справедливость требует подчеркнуть, что этот Союз писателей был мало похож на тот, что возник в 1934 году: это была все же общественная организация, формирующаяся «снизу» и призванная в основном защищать интересы писателей в отношениях с государством, а не наоборот. С самого начала при формировании Союза боролись две позиции: согласно первой, функции Союза должны были ограничиваться практическими, житейскими вопросами; вторая точка зрения предполагала, что он сможет определенным образом способствовать развитию искусства или играть общественную роль. Понятно, какая позиция была ближе Гумилеву. От Союза он (как следует из процитированной выше анкеты) ждал, конечно, и улучшения житейских условий, но мечтал о гораздо большем. В фарсовой и недостоверной форме это отражено в воспоминаниях художника В. Милашевского, к Гумилеву явно не расположенного. По словам Милашевского, он сидел однажды в комнате Ходасевича в Диске, когда дверь отворилась, и вошел
крепко сбитый человек среднего роста с неподвижно прикрепленной к спинному хребту головой. Он как будто был специально рожден для положения по команде «Смирно!»…
Его лысая белесая голова с невыразительными, не обращающими на себя внимания чертами лица, с маленькими подслеповатыми глазками, смотрящими зорко и подозрительно, напоминала кокон шелковичного червя! Эта форма головы, про которую деревенские бабы говорят — голова толкачиком… Этот старый фронтовик, но не «орел» — был Гумилев.
В этой «подтянутости» было что-то выделанное, театрально-подчеркнутое.
Гумилев присел крайне натянуто на кончик неважнецкого кресла. Он явно пришел «с визитом» к особе высокопоставленной, члену невидимой бюрократической иерархии, «департамента поэзии».
…Словесный поединок напоминал ринг боксеров, причем щупленький, неподготовленный боец валил с каждым ударом бойца «в хорошей форме» с «воинственно приподнятой грудью».
Гумилев. Мы вскоре откроем всероссийский союз поэтов.
Ходасевич. Это что же, для пайка?
Гумилев. Ну зачем же так низко понимать! Это имеет огромное чисто духовное значение!
Ходасевич. Нечто вроде министерства поэзии?
Гумилев. Если хотите — да.
Ходасевич. Ну что же! Это очень удобно для писания казенных стихов, по команде!
Разговора этого в такой форме попросту быть не могло, так как к моменту приезда Ходасевича в Петроград Всероссийский Союз давно был создан и Ходасевич знал о нем еще в Москве. Но то, что Николай Степанович отнесся к идее объединения поэтов всерьез, несомненно, так же несомненно его особенно приподнятое, торжественное отношение к личности другого большого поэта («слово ПОЭТ Гумилев произносил каким-то особенным звуком — ПУЭТ — и чувствовалось, что в его представлении оно написано огромными буквами, совсем иначе, чем остальные слова» — К. Чуковский) — и вытекающая отсюда манера общения, которая Ходасевичу (см. приведенный выше отрывок о его визите на Ивановскую) казалась напыщенной.
Павлович, как и Ходасевич, была москвичкой; горячая патриотка Москвы, она всячески отстаивала ее превосходство. В Петрограде ее удерживала пылкая (и неразделенная) влюбленность в Блока. Разумеется, именно ему было доверено руководство создающимся Союзом.
Афиша поэтического вечера в Доме искусств, 29 декабря 1920 года
Гумилев вошел в приемную комиссию — вместе с Блоком, Лозинским и Кузминым. Сохранились скопированные молодым тогда поэтом Всеволодом Рождественским, секретарем Союза, их резолюции. Вот некоторые из них.
Некий М. Георгиевский.
Блок: «Неподдельный и сильный лиризм, хотя много неудачных строк». Гумилев: «Пока у поэта ни своего стиля, ни подхода к вещам. Ему просто нечего сказать». Кузмин: «Стихи невнятные и бессильные». Лозинский: «Своеобразие есть, но проявиться ему мешает беспомощность формы, немощность языка». Резолюция: отклонить.
Шкапская (ученица Гумилева — мы о ней уже говорили).
Блок: «Стихи живые и своеобразные». Кузмин: «Хотя стихи при однообразии своей физиологической темы часто неприятно натуралистически грубы и от неточности выражений местами непристойны, но поэтическое чувство и движение в них, несомненно, есть». Гумилев: «Стихи хорошие, и за пять лет видно развитие таланта». Лозинский: «Согласен». Принята.
Некто С. Фарфоровский.
Блок: «Немыслимо!» Лозинский: «Изловить и повесить!» Гумилев: «Вон!» Кузмин: «Невозможно!»
Почитать бы этого С. Фарфоровского. Что он такого написал, что привел всех в такой ужас?
Раиса Блох (еще одна «гумилевская барышня»).
Лозинский и Гумилев советуют «принять в члены-соревнователи». Блок соглашается — с важной припиской: «…Только что же будут делать они, собравшись все вместе, — такие друг на друга похожие бессодержательностью своей поэзии и такие разные как люди?»
Пока речь шла о случаях более или менее очевидных (о самобытных, пусть небольших, поэтах или о явных графоманах), позиции членов комиссии были довольно близки. Как учтиво говорил Гумилев Блоку, «вкусы у нас одинаковые, но темпераменты разные». Различие не только темпераментов, но принципиального отношения к Союзу поэтов проявилось в ходе обсуждения кандидатуры Эриха Голлербаха, представившего на суд свою книгу «Чары и таинства».
Первоначально стихи царскосела были попросту отклонены.
Блок написал: «Судя по книжке, у автора нет поэтических заслуг, ему бы лучше войти в Союз журналистов».
Лозинский заметил, что «книг под стать «Чарам и таинствам» очень много, и если их авторов принимать в члены Союза, он разросся бы непомерно и перестал бы быть тем, чем должен быть».
Гумилев был того же мнения: «Пока автор обнаруживает только способность к версификации, поэта в нем не видно; по-моему, принимать нельзя».
И только Кузмин не согласился с ними. «Если формально книга стихов дает право на принятие в Союз, — утверждал он, — то о непринятии не может быть и речи; в смысле же критики материала нахожу, что многое из принятого было слабее».
Голлербах был человеком упорным и настоял на повторном рассмотрении своей книги, тем более что мнения членов комиссии разошлись.
Кузмин недоумевал: «Отчего же не принимать, хотя поэтом он вряд ли станет».
Почему-то Гумилева это возмутило: «Предположение… что в члены Союза поэтов можно принимать только по принципу «стихи не хуже многих», туманно. Каких многих? Членов Союза? Тогда надо провести перерегистрацию, как в Москве… В Союзе поэтов действительными членами принимаются именно поэты, а членами-сотрудниками те, о ком есть основание полагать, что они станут поэтами».
