Жить с малыми детьми среди тенистых царских парков было не в пример лучше, чем в портовом и промышленном островном городке, среди сырости, копоти, бесконечных ветров. Царское Село расположено на возвышенности (50–60 метров над уровнем моря), и климат там более здоровый, чем в невской дельте и тем более чем по ту сторону Маркизовой Лужи. Не было в царской резиденции конечно же грязных припортовых кабаков и многочисленных уличных девиц, как в Кронштадте. Но не было — в ту эпоху — и особенно напряженной умственной и духовной жизни. Если Кронштадт, столица русского флота, притягивал самых разных людей — от либеральных и просвещенных молодых инженеров до патриархальных поклонников отца Иоанна, то императорский двор не притягивал никого. Время, когда близ царского дворца на правах приближенных, гостей или друзей жили Державин, Карамзин, Жуковский, Пушкин, Тютчев, ушло безвозвратно. Царскосельский лицей еще в 1840 году переехал в столицу, на Каменноостровский проспект, и слава этого учебного заведения была давно в прошлом. Не то чтобы на троне в последней трети XIX и начале XX века сидели бескультурные люди, не интересовавшиеся новинками интеллектуальной, литературной, художественной жизни и не стремившиеся оказать ей содействие и покровительство, — нет, это было далеко не так. (Не забудем к тому же, что в числе членов императорской семьи были поэт К. Р. и историк великий князь Николай Михайлович.) Но стена, отделившая монархическую государственность от мейнстрима русской литературы и русского искусства, уже возникла — и с каждым годом она становилась все толще, невзирая ни на политические убеждения отдельных писателей и художников, ни на личные пристрастия императоров и их родственников… В 1899 году Валентин Серов, писавший портрет Николая II, попросил его помочь журналу «Мир искусства». Государь пожертвовал свои личные средства как частное лицо — поддержать «декадентское» издание из казны он не решился. Спустя десять — пятнадцать лет заслуженный и дорожащий своей репутацией человек искусства уже не рискнул бы вступить в неформальные отношения с царским двором, а те, кто рисковал (как Клюев и Есенин в 1916 году), шли на сознательный конфликт с интеллигентской средой.
К тому же двор в 1881–1894 годы не баловал Царское своим посещением. Александр III предпочитал Царскому Селу Гатчину, так же как Зимнему дворцу — Аничков. Это было продиктовано отчасти страхом перед терактами, отчасти — неприятными для царя-миротворца воспоминаниями о семейной драме его родителей. В это время Царское стало городом отставных офицеров и чиновников. Николай II вновь проводил летние месяцы в Царском — в Александровском дворце, построенном в 1792–1796 годы Кваренги и заново отделанном. После 1905 года он жил здесь и зимой — почти безвыездно. Но даже в это время, став единственной и постоянной императорской резиденцией, Царское Село казалось местом провинциальным и застывшим. Поэтому можно с большой долей уверенности сказать, что описания царскосельского быта в «Городе муз» Эриха Голлербаха, в неопубликованных воспоминаниях Н. Н. Пунина, в записях Ахматовой, относящиеся к 1900-м годам, тем более верны для 90-х.
…Гремят музыкой парады, сверкают оружием гвардейские полки… Английские мисс и немецкие бонны водят благовоспитанных мальчиков и девочек в парк. На пузатых шлюпках кружат их по озеру бравые матросы. Лебеди белые бороздят голубое зеркало прудов. И лебеди черные скорбными криками оглашают глушь парка…
Это — Царское Село Голлербаха: едва живые старухи-фрейлины с ливрейными лакеями, садящиеся на поезд (но у нас на дворе девяностые годы — вокзал еще старый, деревянный; новый построят в 1904-м), гвардейцы, любезничающие с дамами, бравые царскосельские гусары, придворные тезоименитства с придворными арапами, бесконечно прогуливающиеся близ дворца «безликие штатские в котелках» (агенты охранного отделения?), генерал с бачками, стреляющий галок, — великий князь Владимир Александрович, хозяин Владимирского дворца, отец и дед претендентов на престол. Кондитерская Федора Голлербаха, отца автора «Города муз», уже открыта на углу Московской и Леонтьевской. Наверняка маленького Гумилева туда водили, наверняка его катали на лодках бравые матросы.
О том, что Царское Село — родина русской поэзии, ее священное место, в 1890-е годы еще не думали или думали мало. Впрочем, и то, что мог увидеть на улицах царской резиденции Коля Гумилев — от гусар до «придворных арапов», — должно было произвести на него впечатление и отразиться в его сердце. Во всяком случае, эти образы очевидно аукаются со многими мотивами его поэзии и его судьбы.
2
Только что сказанное — лишь предположения. В отличие от Мандельштама, завороженного чуждым его родовой памяти (и его последующей жизни) пафосом государственности, любующегося румяными гвардейцами и боящегося державных устриц, Гумилев нигде не упоминает об аналогичных впечатлениях детства. Другое дело, что у Гумилева никаких писаных воспоминаний о детстве и нет. Единственное, чем мы располагаем, — устные рассказы, зафиксированные в известной мемуарной книге поэтессы Ирины Одоевцевой «На берегах Невы». Та гладкость, с которой Одоевцева передавала в своих воспоминаниях разговоры чуть не полувековой давности, вызвала у многих нарекания, и мемуаристке пришлось оправдываться, ссылаясь на «стенографическую память». Но даже если признать ее записи столь же аутентичными, как знаменитые «Разговоры с Гёте» Эккермана или, скажем, «Разговоры с Вячеславом Ивановым» Моисея Альтмана, устная речь, записанная чужой рукой, всегда преображается
[3]. Так или иначе, перед нами описание детства поэта, стилизованное дважды — им самим и его ученицей.
Мое детство было до крайности волшебным… Я был действительно колдовским ребенком. Я жил в каком-то мной самим созданном мире, не понимая, что это мир поэзии… Так, у нашей кошки Мурки были крылья и она ночами улетала в окно, а собака моей сводной сестры, старая и жирная, только притворялась собакой, а была — я один это знал — жабой… Да, я действительно был колдовской ребенок, маленький маг и волшебник. Таким я сам себя считал.
Гумилев (разговор происходит в 1919 или 1920 году), очевидно, ссылается на свои строки, написанные около этого времени, — «Память», одно из знаменитейших его стихотворений:
Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.
Дерево да рыжая собака,
Вот кого он взял себе в друзья.
Память, Память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.
Именно полный (по видимости) разрыв со своим первым, детским «я», его полная удаленность и позволили Гумилеву незадолго до гибели приступить к созданию поэтической, возвышенной легенды о своем счастливом и волшебном детстве. Легенды, в которой, конечно, отразилась какая-то реальность. Будто бы маленький Гумилев действительно пытался колдовать, останавливая дождь. Но не забудем, что в том же 1919 году (и тем же размером!) написано не менее знаменитое «Слово»:
