Большая зала была ярко освещена. Король, в тяжелой парадной мантии, расшитой золотом и серебром, с голубой лентой через плечо и с орденом Святого Духа на золотой цепи, стоял на небольшом возвышении, покрытом ворсистым ковром с орнаментом из белых лилий. Рядом, на небольших подушечках, были приготовлены ордена для новых кавалеров: эмалевый крест с восемью шариками на острых концах, между лучами которого проглядывают золотые королевские лилии, а в центре изображен летящий вниз серебряный голубь — символ Святого Духа. Один из них, уготованный Люиню, был на золотой цепи, состоящей из чередующихся лилий и монограмм Генриха III, основателя ордена; остальные — на голубой муаровой ленте. Все это ярко сверкало в свете факелов. Вдоль стен выстроились придворные.
У дверей расположился небольшой оркестр. Когда скрипки заиграли, а гитаристы ударили по струнам, двери распахнулись, и в залу вошли будущие кавалеры. Люинь первым подошел к королю, стал на одно колено и склонил голову. Людовик произнес полагающееся случаю напутствие, Люинь поклялся верно служить королю, быть ревнителем веры и выполнять обязанности рыцаря Святого Духа, после чего король возложил на него цепь с орденом. Люинь отошел в сторону, и его место занял другой. Церемония продолжалась, торжественно и размеренно, когда вдруг послышался слабый шум и женский вскрик: Анна Австрийская упала в обморок.
Королеву перенесли в ее покои, она пришла в себя, но чувствовала сильную слабость и не могла подняться с постели. К вечеру у нее начался жар. Врач сделал кровопускание, но больной не стало лучше.
Людовик велел отслужить молебен в часовне при замке, а сам всю ночь провел у постели жены, меняя влажный компресс у нее на лбу и поднося питье. Под утро он забылся в кресле у кровати.
Новый день не принес улучшения в состоянии больной: Анна отказывалась от лекарств и не принимала пищи. Людовик стоял перед ней на коленях, держа ее за руку, плакал, не скрываясь, при всех и умолял принять снадобье. Но Анна, казалось, не слышала его: она стала метаться по подушке, вскрикивать, бредить. Ей снова пустили кровь.
Людовик послал гонцов в Париж, чтобы отслужили молебны в Сент-Шапель и других церквах, помолился Пресвятой Деве в часовне, принеся ей обеты, а затем снова пошел к жене. Два дня он провел у ее постели, а две ночи — на жестком неудобном диванчике в прихожей. Он сам почти ничего не ел и ни о чем не желал слышать; щеки его ввалились, под глазами залегли тени. На третий день королеве стало немного лучше: она забылась тихим сном, а проснувшись, скушала несколько ложек куриного бульона. Врач уговорил поесть и короля, и постепенно тот вернулся к делам, хотя по несколько часов в день проводил в комнате больной.
Так прошло две недели. Болезнь отступила, но Анна все еще не вставала в постели. Каждый день Людовик приходил к ней утром, справлялся о ее самочувствии, отдергивал занавеси и говорил, что в такой замечательный день, как сегодня, она непременно поправится. Анна слабо улыбалась. В обед Людовик приходил снова и уговаривал ее попробовать какое-нибудь блюдо, которое он сам для нее приготовил: съешьте кусочек омлета, ну пожалуйста, прошу вас, хотя бы чуть-чуть! А вот это миндальное пирожное! К вам сразу вернутся силы, как только вы его попробуете! Однажды вечером, перед сном, Людовик пришел с гитарой и исполнил для Анны песню собственного сочинения, в которой говорилось о том, что ее красота затмевает солнце. Когда он кончил петь, Анна вдруг схватила его руку и стала покрывать ее поцелуями вперемешку с горячими слезами. Людовик тоже не сдержал слез, и они вместе плакали и смеялись, и целовали друг друга, и шептали нежные, глупые слова…
На другой день королева встала на ноги. Король велел отлить из золота лампады и изображения мадонн и отправить их в церкви Нотр-Дам-де-Лоретт и Нотр-Дам-де-Льеж.
Близился час обеда, королевский стол был уже накрыт, рядом с ним стояли принцы крови и пэры. В буфетной, смежной с обеденным залом, собрались остальные придворные. Король запаздывал: он был у жены. Наконец, он появился — мрачный, погруженный в свои мысли, — и сел за стол, ни на кого не глядя. Принц Конде элегантным жестом подал ему салфетку.
— Позвольте! — неожиданно воскликнул молодой граф де Суассон. — Честь подавать салфетку его величеству по праву принадлежит мне.
Протянутая рука короля замерла в воздухе. Конде вспыхнул, но быстро овладел собой. Придворные загудели, негромко высказывая друг другу свое мнение по поводу того, на чьей стороне правда. На ровном месте разгорелась ссора.
Суассон горячился, Конде возражал спокойно, весомо, снисходительно. Суассоны состояли в родстве с Бурбонами, восседавшими на троне, Конде же сам мог претендовать на французский престол. Кому же, как не ему, подавать королю салфетку!
Людовик томился. Опять ему нужно сделать выбор — немедленно, сейчас. Причем совершенно ясно, что, какое бы он ни принял решение, он рискует нажить себе врага. Брошенная батистовая салфетка лежала на столе, точно яблоко раздора, а сам король выступал в роли Париса.
Мысль о Парисе оказалась удачной, поскольку подсказала выход из положения. Людовик сделал знак своему брату Гастону, и тот, наконец, передал ему злополучную салфетку. Обед начался.
Едва дождавшись его окончания, Суассон быстро вышел из залы. В тот же день он с матерью, а также герцоги де Лонгвиль, де Майен и д’Эпернон демонстративно покинули двор. Путь их лежал в Анже.
Глава 7
ВОЙНА
Последние солнечные лучи цеплялись за коньки крыш, бессильно соскальзывая по листам шифера, заглядывали в окна из разноцветного стекла, выложенные аккуратными желтыми и красными ромбами. Ветер стих, наверное, прилег где-то вздремнуть. В городе воцарилась прозрачная тишина, кое-где вспугиваемая звонким стуком деревянных сабо по булыжной мостовой. Так мирно, покойно было кругом, что не хотелось ни о чем думать, ни о чем говорить.
Красные ромбы в окне жарко вспыхнули и постепенно погасли, как тлеющие угольки. Лица двух людей, сидевших в креслах друг против друга, медленно погрузились в полумрак. Так было еще удобней: не нужно думать, какое выражение себе придать. Один из собеседников, с худым, заостренным книзу лицом, тонким носом с горбинкой и проседью в русых волосах, прикрыл глаза, подперев голову рукой с изящными длинными пальцами, и сомкнул тонкие губы. Другой, широколобый, с окладистой, порыжевшей на конце бородой, в длинной грубой рясе и сандалиях, смотрел на него усмешливо, так, будто обладал способностью видеть вещи насквозь. Им незачем было много говорить, чтобы понимать друг друга, ведь в каком-то смысле Ришелье был «альтер эго» отца Жозефа.
Капуцин находился в Анже по поручению Люиня. Мать открыто готовилась к войне с сыном, и временщик, всеми способами стремясь избежать сражения, вновь обратился к епископу Люсонскому, призывая его употребить свое влияние на Марию Медичи для сохранения мира. До отца Жозефа здесь побывали и другие посланцы Люиня, которым Ришелье давал расплывчатые ответы. С ним же лукавить не имело смысла: все равно, что лгать самому себе.
«Почему, собственно, наш герцог так опасается военных действий? — напрямую спросил Ришелье отца Жозефа. — Во Франции не осталось такого места, которое не старались бы выкупить Люинь и его сторонники, а если не могут купить, отбирают силой. Они прибрали к рукам восемнадцать лучших крепостей, их полки стоят в провинции, они подчинили себе гвардию роту за ротой, легкая кавалерия короля — тоже их. Если бы вся Франция продавалась, они купили бы ее за счет самой же Франции». Отец Жозеф усмехнулся: «Можно купить солдат, но где купить доблести и отваги?»
