Такая кочевая жизнь быстро утомила Анну Австрийскую, ей захотелось обратно в Париж. Мари же была в восторге от перемен. Ей нравились сизые горы, уходящие плоской верхушкой в слоистые облака; арки каменных мостов, в незапамятные времена переброшенных через бурные реки на высоте, от которой захватывало дух; нравились кряжистые деревья, вцепившиеся корнями в серую, каменистую землю; нравилось легкое чувство опасности, от которой кружится голова, и едва уловимый запах пороха, смешанный с запахом конского пота, а более того — вид мужчин, готовящихся к сражению.
— В конце концов, нам необязательно возвращаться в Муассак, — сказала она королеве, когда они в очередной раз шли к своей карете. — Останемся здесь!
— Не говори глупостей, Мари, ты прекрасно знаешь, что здесь негде разместиться! — с досадой отмахнулась от нее Анна.
— Отчего же? — не унималась Мари, — у короля же есть кровать, да и у моего Люиня, я думаю, тоже!
Анна покраснела, а Людовик, провожавший их и расслышавший эти слова, посуровел. Он сам распахнул дверцы кареты.
— Право, сир, — капризным тоном сказала Мари, — прикажите нам остаться!
— Нет, сударыня, я вам этого не позволю!
— Но почему?
— Здесь… небезопасно.
При этих словах Анна встревожилась.
— Господин де Люинь, — попросила она шепотом, подозвав к себе герцога, — прошу вас, очень прошу вас, берегите короля! Вы же знаете, он такой бесстрашный, не позволяйте ему… туда, где опасно…
Люинь клятвенно пообещал ей беречь короля.
— Моему муженьку достаточно держать короля при себе, чтобы он и грома пушек не услышал, — проворчала надувшаяся Мари, когда они уже тряслись в карете по дороге в Муассак.
Между тем осада не давала результатов. Защитниками Монтобана были ополченцы из горожан, но сражались они не хуже обученных солдат. Бассомпьер попробовал вести огонь не по укреплениям, а по домам, но тоже без особого успеха. Наконец, спустя месяц после начала осады, произошло то, чего опасался Ледигьер: ночью в Монтобан пришло подкрепление, прорвавшись на слабо охраняемом участке.
Бассомпьер рвал и метал, король все больше хмурился, Анна вернулась домой, в армии начались болезни и дезертирство. В довершение всего герцог дю Мэн был сражен пулей из мушкета, что привело в отчаяние любивших его солдат. В Париже на смерть герцога откликнулись погромом гугенотов; Людовик был вынужден срочно выехать в столицу, чтобы навести там порядок.
Вот и октябрь миновал, а дело не сдвинулось с мертвой точки. Люинь пребывал в полнейшей растерянности и не знал, как ему быть: король далеко, и королева-мать вольна нашептывать ему на ухо все, что ей вздумается, к тому же у Людовика появился новый любимец — некий Франсуа де Баррада, с которым он не расстается и часто ездит на охоту. Если бы он мог завершить наконец эту нелепую осаду, заключить мир и с триумфом вернуться в Париж! В отчаянии Люинь решился на рискованный шаг — встретиться с Анри де Роганом, старшим братом Субиза и предводителем гугенотов.
Роган на встречу согласился. Трудно было себе представить двух более разных людей, чем лукавый царедворец и прямодушный воин, привыкший рубить сплеча. Когда Роган выставил конкретные условия, Люинь начал вилять: он не предупредил короля о встрече, понадеявшись, что все как-нибудь уладится, и не был уполномочен заключать какие-либо соглашения. Поняв, что зря теряет время, Роган рассердился и решил не идти ни на какие уступки. Люинь нес какую-то околесицу, пытаясь его удержать; он был жалок.
— Вас все ненавидят, потому что вы один владеете тем, чего желает каждый, — бросил ему напоследок Роган. — Прощайте, господин де Люинь. Не думаю, что мы еще встретимся.
Той же ночью осажденные устроили отчаянную вылазку, захватив передовые траншеи и взорвав пороховые запасы осаждавших.
Узнав о тайных переговорах с главой гугенотов, Людовик пришел в ярость. Больше всего его возмутило то, что Люинь действовал за его спиной, позволяя думать, будто король Франции может вести двойную игру. Он приказал снять осаду Монтобана. Шеврез вернулся в Париж, Ледигьер отправился в свой Дофине, а Люинь с Бассомпьером повели армию на север.
Люинь решил использовать еще один шанс и окружил небольшую крепостцу Монёр, лежавшую у него на пути. Дух его был надломлен, он был мрачен и много пил.
Бассомпьер не одобрял действий коннетабля, однако поймал себя на том, что, глядя на это обрюзгшее лицо с помутневшими глазами, испытывает к нему не гадливость или презрение, а некую жалость.
Люинь перевернул бутылку вверх дном, потряс, затем шумно отодвинул в сторону.
— Эй! — крикнул он заплетающимся языком, — кто там! Еще вина!
Ему принесли бутылку бургундского.
— Выпьем, — сказал он серьезно и стал дрожащей рукой наполнять кубок.
— Я думаю, нам нужно не задерживаясь идти в Париж, — сказал ему Бассомпьер, который чувствовал себя до неприятности трезвым. — Не стоит сердить короля и давать повод для упреков королеве-матери. Она ведь только того и ждет.
Люинь посмотрел на него тяжелым взглядом.
— Я не боюсь ни этой женщины, ни ее интриг, — прорычал он, отодвинув от себя кубок и расплескав вино. — А сын ее так меня боится, что не посмеет и пальцем шевельнуть без моего ведома. Вот возьму Монёр, — Люинь грохнул кулаком по столу, — заключу мир и устрою все так, как мне хочется.
Бассомпьер перегнулся к нему через стол, сжал рукой его плечо, слегка встряхнув, заговорил тихо:
— Взгляните правде в глаза, король уже не мальчик. Однажды мы стояли с ним в Фонтенбло у окна и смотрели, как проезжает ваш кортеж из девяти карет. «Смотрите, Бассомпьер, вот въезжает король», — с усмешкой сказал он мне. «Сир, это всего лишь подданный, осыпанный вашими благодеяниями», — ответил я. «Нет, — говорит, — вы его не знаете, он думает, что это я ему обязан и хочет быть королем. Но я этого не допущу, пока буду жив».
Выпалив все это на одном дыхании, Бассомпьер отпустил плечо Люиня. Герцог упал головой на стол и захрапел.
К декабрю королевскую армию начала косить «пурпурная лихорадка». Бассомпьер в очередной раз отправился к Люиню, чтобы категорически потребовать снять бессмысленную осаду и не губить людей. Люинь лежал на постели, глаза его лихорадочно блестели, лицо было красно от жара. Завидев Бассомпьера, он приподнялся на локте, но тут же с утробным звуком склонился над тазом, стоявшим на полу. Его долго и мучительно рвало. Бассомпьер понял, что болезнь добралась и сюда.
Пять дней Люинь пролежал, не вставая, глядя в потолок и отказываясь от еды. Восьмого декабря он велел привести к себе священника и исповедовался. Капеллан со страхом поднес ему святые дары, опасаясь, что они будут извергнуты неподобающим образом. Однако все обошлось. Коннетабль с трудом проглотил причастие (горло покраснело и распухло) и откинулся на подушки.
На другой день в лагерь прибыл король и сразу прошел к больному. Сердце его сжалось болью при виде клейма скарлатины на таком знакомом, но в то же время неузнаваемом лице. Люинь поднял руку и что-то прохрипел. Людовик склонился над ним.
