— А вы не промах, моя милая! Далеко пойдете…
Мари не сочла нужным ей отвечать.
Людовик, поставленный в известность о свадьбе, прислал сухое поздравление, однако не разрешил новоиспеченной госпоже де Шеврез появляться при дворе. Новобрачные уехали в Лезиньи. Но там стаями носились воспоминания, из-за каждого куста выступали тени: вот король, совсем юный мальчик, улыбается ей, склонясь в шутливом поклоне, вот Люинь несет ее в спальню (да-да, в эту самую спальню), вот они с Анной Австрийской идут по дорожке… Мари затосковала, они перебрались в Дампьер, поближе к Парижу. Шеврез тоже был сам не свой и, закруглив побыстрее медовый месяц, уехал в Гиень, чтобы потом присоединиться к королю.
В начале июня королевские войска проходили в виду Монтобана, который будто с издевкой смотрел на них со своего холма. Солдаты хмурились: кое-кто из них участвовал в прошлогодней осаде; король был угрюм и молчалив. О повторном штурме не могло быть и речи, но в сердце накапливалась черная вязкая злоба. Впрочем, солдаты отвели душу, разграбив Негрепелис и перебив его население. Оправданием им служило то, что в прошлом году жители города вероломно убили пятьсот человек оставленного здесь королевского гарнизона. Король смотрел на резню мрачно, Конде — спокойно, военачальники постарше — неодобрительно. Среди последних был и Луи де Марильяк, присланный к королю Марией Медичи в качестве своего представителя и военного советника, а фактически бывший осведомителем Ришелье. Королю мерещилась за его плащом лиловая сутана епископа Люсонского, поэтому он не доверял Марильяку. Но и повода отослать его обратно пока не представилось.
Тщеславие королевы-матери было удовлетворено: она вошла в королевский совет, однако ее сын поставил жесткое условие: Ришелье там не должно быть ни под каким видом. Министры короля, старый Силлери и его сын Пюизье, тоже опасались хитрого епископа и изворачивались, как могли, чтобы не дать кардинальской шляпе увенчать его голову. Из одного перехваченного письма Ришелье узнал, что они пытались подбить короля ходатайствовать перед Папой об архиепископе Лионском. Однако на кардинальский пурпур нашелся еще один претендент — новый папский нунций Корсини. Пока противники спихивали друг друга с узкой дорожки, Ришелье перепрыгнул через их головы, «нажав» на королеву-мать и сыграв на чувствительных струнах души короля. Людовику вовсе не было свойственно коварство, слово свое он держал. Поскольку ходатайство о кардинальском сане для епископа Люсонского являлось одним из условий мирного договора с Марией Медичи, в Рим было послано новое представление на Ришелье.
Захватив несколько небольших крепостей в Лангедоке, Людовик изолировал Монпелье — опорный пункт Рогана, однако предводитель гугенотов был слишком умен, чтобы запереться в осажденном городе. Со своим летучим отрядом он наносил королевской армии неожиданные удары и исчезал. Армия огрызалась, словно большой неповоротливый зверь, но оставалась на месте.
Тем временем отдельные протестантские военачальники стали переходить в стан короля — правда, не бесплатно. Сдался Ла Форс, получив взамен двести тысяч экю и маршальский жезл. Сдался герцог де Шатильон, тоже ставший маршалом. Соратники короля хмуро смотрели, как вчерашние враги за деньги клянутся в верности своему государю.
— Похоже, верностью повышения по службе не заработаешь, гораздо надежнее поднять мятеж, — насмешливо сказал Конде, обращаясь к стоявшим рядом маршалам Шомбергу и Бассомпьеру. Те оставили его слова без ответа.
— Ничего, не все еще потеряно, — ободрил их принц, — место королевского фаворита пока свободно. Если, конечно, его не займет какой-нибудь пронырливый гугенот. Или этот Марильяк, который день и ночь зудит у короля над ухом: «Сир, в Вальтелину! Сир, в Вальтелину!»
— Это действительно было бы разумно, — возразил Шомберг. — Испанцы нарушили договор, оккупировали Вальтелину. Когда гризоны подняли восстание, достаточно было направить туда Ледигьера из Дофине — и победа была бы наша.
— Я тогда говорил и сейчас повторю, — возвысил голос Конде: — пока государство, словно яблоко, точит изнутри червь…
— Король не должен запираться в своем королевстве, иначе это яблоко сожрут другие! — перебил Бассомпьер. — Гражданская война только связывает ему руки. Испанцев надо было заставить сдержать слово, иначе они, того и гляди, добьются своего и станут полными хозяевами в Европе.
Конде покраснел и хотел было ответить резкостью, но сдержался и принял прежний язвительный тон:
— Кстати, Бассомпьер, а почему бы вам не поступить в фавориты к королю?
— Государь не берет фаворитов по решению своего совета, — отрезал тот, отвернулся и замолчал.
— Все любуешься, Комбале? — усатый мушкетер выхватил из рук молодого человека медальон и принялся разглядывать, прищурив глаз. — Хм, ничего, хорошенькая… Ладно-ладно, держи! — он вернул портрет в ответ на нетерпеливый жест владельца. Пробормотал сквозь зубы: — Кто знает, доведется ли тебе с оригиналом свидеться…
— Это точно, все лето здесь проторчали, — подхватил другой. — Теперь вон дождь поливает, у меня, кажется, все кости уже отсырели!
— Хорошо еще, хоть крыша есть над головой, каково было бы в чистом поле! — отозвался третий.
— Если в чем и повезло, так в том, что вино еще осталось, — проворчал усач. — От такой воды в животе бы уже давно лягушки квакали!
В тесный домишко набилось с десяток человек. Пахло кожей, немытым телом, плесенью; в духоте было трудно дышать. Кто чистил мушкет, кто пытался приладить отвалившуюся подошву сапога, а кто, как Комбале, просто сидел, занятый своими мыслями.
Отворилась дверь, и вошел еще один мушкетер, в грязном, когда-то голубом плаще с серебряным крестом, в сапогах с отворотами, — заляпанный грязью по пояс.
— Молитесь дьяволу, ребята, — сказал он с порога. — Похоже, сегодня мы всей толпой постучимся к нему в пекло.
— Никак, в бой? — угрюмо спросил усач.
— Угу, — отозвался вновь пришедший. Он пил прямо из горлышка бутылки, запрокинув голову, наконец, оторвался и вытер рот рукавом.
— Небось, Сен-Дени полезем штурмовать? — продолжал расспрашивать усатый.
— Точно.
— Этот холм надо было захватить еще в июне, прав был Ледигьер, — вступил в разговор сапожник-самоучка. — А теперь туда лезть — все равно, что к черту на вилы. Самого-то принца нашего Конде в другом Сен-Дени похоронят, под Парижем, а мы все здесь поляжем.
— Не наше дело приказы обсуждать, — вестник подошел к Комбале и тоже взглянул на медальон. — Давно женаты?
— Два года, — нехотя ответил тот. — А вместе так и года не прожили.
— Детишек не завели пока?
Комбале покачал головой.
— Ничего, женушка сама об этом позаботится.
В углу кто-то громко фыркнул.
— Как ты смеешь так говорить о Мари-Мадлен! — Комбале вскочил, словно его подбросили.
— Остынь, — усач положил ему на плечо тяжелую руку, а сам в упор посмотрел на грубияна. — Это он так, перед боем хорохорится, на смерть-то страшно идти.
