— Что? Я — трус?! — три руки потянулись к шпагам. В эту минуту заиграл рожок — сигнал строиться и готовиться к бою.
…Две первые атаки были отбиты. Капитаны собирали солдат для третьей, хотя в поле осталось лежать гораздо больше людей, чем стояло сейчас в строю.
— Если вы хотите знать мое мнение, сударь, — сказал маршал де Креки, передавая подзорную трубу Конде, — лучше подвезти пушки, захватить те два бастиона, а уж потом и дуга, что между ними, будет нашей.
— Благодарю, маршал, — сквозь зубы ответил Конде, — но у меня есть свое.
Рожок заиграл атаку. Мушкетеры двинулись вперед. Комбале прицелился: осечка! Выругался, снова взвел курок… Рядом свистели пули, порой кто-то, вскрикнув, валился на землю, алая кровь стекала в рыжую грязь. «Скуси патрон!» — надрывался капитан, подавая команды. Осечка, черт! Мимо строя пронесся герцог де Фронсак, вздернул коня на дыбы, прокричал: «Вперед!» Бросая в грязь мушкеты и выхватывая шпаги, солдаты устремились за ним…
Тело герцога де Фронсака отправили для погребения в его поместье. Комбале похоронили в общей могиле, с раскрытым медальоном на груди.
К концу сентября обе стороны были совершенно измотаны, и вопрос о заключении мира встал с непререкаемой очевидностью. Ледигьер вернулся из Дофине с шестью полками, герцог Ангулемский привел несколько рот, Монморанси подошел с арьергардом королевской армии, и Роган запросил передышки. Переговоры вел Ледигьер, еще весной ставший коннетаблем. Во время осады Монпелье он самоустранился, чтобы не ссориться с Конде, который не терпел над собой старших, но теперь вновь взял командование на себя. Восьмого октября король собрал совет, чтобы обсудить условия мира, предложенные гугенотами. Через некоторое время дверь зала совета распахнулась, и оттуда почти выбежал Конде с искаженным от гнева лицом. «Вы мне за это заплатите!» — прошипел он на ходу. Совет продолжался без него.
На следующий день Конде вновь подступил к королю, требуя продолжить войну: противник ослаблен, достаточно одного сильного удара…
— Не стоит больше об этом говорить, кузен, я так решил, — оборвал разговор Людовик.
— В таком случае, сир, позвольте мне уехать в Лоретту.
— Как вам будет угодно.
Известие о неожиданном отъезде Конде в Италию переполошило министров и обрадовало Марию Медичи и Ришелье. Королева-мать тотчас собралась ехать к королю, епископ тоже готовился в дорогу.
Восемнадцатого октября 1622 года в Монпелье был заключен мир. Людовик XIII подтвердил Нантский эдикт, изданный его отцом и даровавший гугенотам свободу вероисповедания. Кроме того, мятежники получили амнистию и право посылать своих депутатов в парламенты. Взамен они должны были разрушить недавно построенные укрепления, лишившись, таким образом, восьмидесяти крепостей и сохранив за собой лишь Ла-Рошель и Монтобан. Положив конец гражданской войне, Людовик написал Анне Австрийской, чтобы она приехала к нему: он желает ее видеть.
…В ноябре по дороге на Лион катили карета за каретой. По меньшей мере, три ездока стремились вперед, окрыленные надеждой — на почет, на славу, на любовь.
Возле деревушки Ла-Пакодьер у экипажа Ришелье отвалилось колесо. Проклиная все на свете, епископ остановился в доме местного старшины. Вскоре ему доложили, что треснула ось, послали за кузнецом, починка займет целый день, а то и больше. Ришелье возвел очи к небу: чем же он так прогневил Создателя, что тот постоянно чинит препятствия на его пути? В Лионе не сегодня-завтра состоится встреча короля с принцем Савойским, результатом которой должна стать лига между Францией, Савойей, Венецией и швейцарскими протестантами, чтобы вернуть гризонам Вальтелину. Епископ дал необходимые инструкции Марии Медичи, уехавшей вперед, но, конечно, лучше быть там самому. Чем бы себя занять, чтобы не сойти с ума от нетерпения? Ришелье расхаживал по комнате, нервно хрустя суставами пальцев. В виски опять постучалась боль: скоро она уже не будет такой деликатной… За дверью послышался какой-то шум, голоса… Наконец, она отворилась, и вошел человек в дорожном плаще.
— Епископу Люсонскому, в собственные руки, — он протянул письмо.
Письмо было из Рима и скреплено личной печатью Папы. Ришелье поспешно взломал печать:
«…Твои блестящие успехи столь известны, что вся Франция должна отметить твои добродетели священными знаками отличия, ибо они сильнее поражают воображение, нежели ничем не отмеченная добродетель. Споспешествуй и далее величию Церкви в сем королевстве, искореняй ересь. Дави пятой своей аспидов и василисков. Таковы великие услуги, коих требует и ожидает от тебя Римская Церковь…»
Через минуту верный Дебурне выскочил из дома, ликующе вопя на весь поселок:
— Мы кардинал! Мы кардинал!..
Людовику доложили о скором прибытии Анны Австрийской, и он вышел ее встречать. Анна поскорее выбралась из кареты и устремилась навстречу супругу, но, увидев ледяное лицо короля, остановилась, точно наткнувшись на стеклянную стену. Людовик холодно приветствовал ее, спросил, как она доехала. Анна отвечала машинально, вглядываясь в его лицо, ища в его глазах хоть искорку былой нежности и теплоты.
Герцогиня де Шеврез стояла возле кареты, не решаясь подойти ближе. Людовик, в конце концов, разрешил ей исполнять прежние обязанности при королеве, из уважения к ее новому мужу, однако чувствовалось, что ее он так и не простил.
Заметив Мари, король сухо завершил встречу, властно заявив королеве, что отныне в ее покои закрыт доступ любому мужчине, кроме него самого. Анна отшатнулась, как от удара, но Людовик уже повернулся к ней спиной.
Двадцать второго декабря, в присутствии Марии Медичи, Анны Австрийской, всего двора и князей галликанской церкви, Людовик возложил на Ришелье пурпурную мантию и кардинальскую шляпу, специально доставленные из Рима. Новоиспеченный кардинал произнес небольшую, но пылкую речь, уверяя короля в своей неизменной преданности и желании служить ему верой и правдой. Людовик выслушал его холодно и отказался от предложенных услуг. Тогда Ришелье подошел к королеве-матери, опустился на одно колено, снял с себя шляпу и положил к ее ногам:
— Сударыня, — торжественно сказал он, — сим пурпуром я обязан вашему величеству, и он всегда будет напоминать мне о торжественном обете: не щадить своей жизни и, если надо, пролить свою кровь, служа вам.
…Эти дни Мария Медичи была счастлива. Улыбка не сходила с ее лица. Заметив разлад в королевской чете (которого нельзя было не заметить), она вызвалась помирить молодых супругов. Людовик, который был на редкость нежен и предупредителен с матерью, с готовностью согласился. Мария отправилась к Анне Австрийской и долго елейным голосом читала ей мораль, какую та была принуждена смиренно выслушивать. Чтобы положить этому конец, Анна воспользовалась паузой и торопливо проговорила, что отныне во всем будет слушаться советов свекрови, целиком полагаясь на ее мудрость и жизненный опыт.
На следующий день, когда королевское семейство собралось за завтраком, Мария подвела Анну к королю, соединила их руки и сказала, умиляясь:
