Людовик XIII ожидал почетных гостей в окружении своей семьи, принцев крови, вельмож и министров. Молодой граф де Суассон мрачно хмурился: рука Генриетты-Марии была обещана ему еще два года назад, когда планы франко-английского брака разладились и принц Уэльский посватался к испанской инфанте. Но теперь все вернулось на круги своя, и интересы Франции возобладали над интересами графа. Правда, Людовик обещал ему брак с Марией де Бурбон, герцогиней де Монпансье, — тоже неплохая партия. Суассон не знал, что Мария Медичи уже прочила богатую герцогиню в жены своему младшему сыну Гастону.
Блистательный герцог де Шеврез, в черном костюме с полосами из бриллиантов и с подвесками, блистающими драгоценными камнями, приветствовал короля и подошел к скромно потупившей глазки Генриетте-Марии в платье из серебряной и золотой парчи с вышитыми жемчугом лилиями. Оба поставили свои подписи под брачным договором и получили благословение кардинала Ларошфуко.
Торжественная тишина сменилась шумом голосов, радостными возгласами: придворные окружили Генриетту. Людовик, Мария Медичи и Анна Австрийская по очереди обняли ее и расцеловали, другие дамы тоже принялись ее тормошить, кавалеры отвешивали учтивые поклоны и говорили комплименты. Девочка улыбалась, что-то отвечала невпопад, но вот она перехватила тяжелый взгляд Суассона — и из глаз ее брызнули слезы.
Граф Карлейль тем временем растерянно озирался, ища Холланда. Но счастливый любовник, воспользовавшись суматохой, уже давно выскользнул из Лувра и поспешил в отель де Шеврез.
В воскресенье одиннадцатого мая собор Парижской Богоматери затянули златотканной и сребротканной материей. Господа из Парламента и Счетной палаты, купеческий голова, эшевены и чиновники занимали места по ранжиру. Около одиннадцати прибыли Шеврез, Холланд и Карлейль в карете королевы. Внутри собора пахло воском и мускусом, потрескивали свечи, солнце с трудом пробивалось сквозь цветные витражи. Становилось душно. Стоявшие у стен переминались с ноги на ногу, сидевшие покряхтывали, переговаривались приглушенными голосами. Какой-то толстяк, помещавшийся у самого выхода, украдкой смочил распаренное лицо водой из кропильницы. Англичане уже честили сквозь зубы французское разгильдяйство и легкомысленность, когда около двух часов дня к собору, наконец, подъехали экипажи короля и придворных. Вновь прибывшие выбрались из карет, составилась процессия. Под торжественные звуки органа Людовик повел Генриетту к алтарю, где уже стоял герцог де Шеврез в костюме из черного полотна, с перевязью, усыпанной бриллиантами, и в черной бархатной шапочке с бриллиантовой пряжкой. Привыкнув к новой роли, Генриетта осмелела и бойко поглядывала черными глазками из-под фаты. Начался обряд.
По его завершении новоиспеченная королева Англии и французский король со свитой появились на паперти собора под колокольный звон и приветственные клики толпы, собравшейся поглазеть на процессию, на августейших особ, на разряженных герцогинь, за которыми шли пажи, неся шлейфы длинных платьев. На всех перекрестках разожгли праздничные костры, на Гревской площади палили из пушек.
Празднество продолжилось пиром во дворце архиепископа Парижского. Людовик сидел во главе стола, по правую руку от него расположились Мария Медичи, Анна Австрийская и Гастон, по левую — Генриетта, Шеврез, Карлейль и Холланд. Королю нездоровилось, он был желчен, угрюм и явно тяготился торжествами. Мучаясь от рези в животе, он с отвращением смотрел на яства, которыми был уставлен стол. В лице Марии Медичи читалось торжество: подумать только, она, в чьих жилах не течет ни капли королевской крови, стала матерью короля, двух королев и владетельной герцогини, воссевших на самых высоких тронах во всей Европе! Генриетта и Анна Австрийская были грустны: одна думала о будущем, другая — о прошлом. Герцогиня де Шеврез исхитрилась сесть рядом с Холландом, и теперь они то сталкивались коленями под столом, то как бы нечаянно соприкасались руками. Убедившись, что на них никто не смотрит, Холланд шепнул:
— Милорд получил портрет, и ему не терпится узреть оригинал. Согласитесь, что вместе они были бы великолепной парой.
— Я уверена, что герцог смог бы дать королеве то, чего она лишена, но в высшей степени достойна, — так же шепотом отвечала Мари.
— Вы ведь поможете этому, дорогая? Пусть это станет им даром нашей любви, — Холланд погладил пальцем ее мизинчик.
— Конечно! Я не люблю невинных удовольствий.
Граф бросил на соседку быстрый взгляд, но ее профиль был непроницаем.
Двадцать четвертого мая в Париж въехал поезд герцога Бэкингема, который должен был сопровождать супругу своего короля в страну, где ей отныне предстояло царствовать. Свита герцога не уступала королевской: восемь титулованных аристократов и шесть нетитулованных дворян, двадцать четыре рыцаря, у каждого из которых было по шесть пажей и шесть лакеев. К личным услугам милорда были двадцать йоменов, которых, в свою очередь, обслуживали семьдесят грумов, а также тридцать горничных, два шеф-повара, двадцать пять поварят, четырнадцать служанок, пятьдесят чернорабочих, двадцать четыре пеших слуги и двадцать конных, шесть доезжачих, восемнадцать гонцов — всего восемьсот человек. Людовик проводил заседание Совета. Заслышав шум, он подошел к окну и долго с мрачным видом следил за прохождением кортежа по набережной Сены.
— Уж не уехать ли мне из Лувра, чтобы герцогу было где разместиться? — произнес он, ни к кому не обращаясь.
Но таких жертв не потребовалось. Свита кое-как разместилась в городе, а сам Бэкингем остановился все у того же герцога де Шевреза, уже оказывавшего ему гостеприимство. Вечером, в бархатном колете, расшитом бриллиантами, и в берете с белыми перьями, которые были прикреплены солитерами стоимостью в пятьсот тысяч ливров каждый, герцог предстал перед Людовиком, королевой-матерью и Ришелье. Те приняли его довольно радушно. По распоряжению короля Бэкингема приветствовал городской голова и выборные от всех сословий.
В Париже герцог произвел фурор. Дамы наперебой восторгались его изяществом, красотой, безупречным французским языком и великолепием нарядов. Даже госпожа де Рамбуйе устроила концерт в его честь. Принцесса де Конти напропалую с ним флиртовала, пытаясь возбудить ревность в непреклонном Бассомпьере. Балы, карнавалы и праздники, которые с неистощимой фантазией устраивала герцогиня де Шеврез, продолжались неделю подряд. На одном из них Бэкингем поразил весь двор своей невероятной щедростью: он появился в роскошном костюме, к которому на тонких ниточках были пришиты крупные жемчужины. Задетые жесткими юбками дам, жемчужины неизменно отрывались, и когда сконфуженные красавицы бросались их подбирать, чтобы вернуть владельцу, герцог останавливал их жестом:
— Полно, мадам, оставьте себе на память!
Людовик по-прежнему чувствовал себя неважно и появлялся на увеселениях довольно редко. Заботу о развлечении высокого гостя взяла на себя Анна Австрийская, к радости герцога и к удовольствию Мари и Холланда, которые, казалось, были близки к осуществлению своего плана. Но все-таки герцог вел себя слишком открыто и неосторожно: ни от кого не укрылось, какие пламенные взоры он бросал на розовевшую от смущения королеву. Как-то раз, во время завтрака в узком кругу, он обхватил своей ладонью руку Анны Австрийской, передававшей ему чашку шоколада — своего любимого напитка. Одна из присутствовавших при этом фрейлин ахнула и тотчас прикрылась веером.
