— Сударь, — отвечала Мария прерывающимся голосом, дрожащим от сдерживаемых слез, — меня печалит, что я не сумела во время своего регентства управлять вашим государством по вашей воле и к вашей выгоде. Уверяю вас, однако, что я не жалела для этого сил и трудов, и молю всегда считать меня вашей покорной матерью и слугой.
На этом королева не выдержала и расплакалась, закрывшись веером и платком. Король не двигался с места и не пытался ее утешить. Церемония прощания подходила к концу: еще только поклон и последний поцелуй, и с ритуалом будет покончено. Но вдруг Мария вышла за рамки затверженной роли:
— Ваше величество, верните мне Барбена, — тихо попросила она, всхлипывая.
Король был озадачен и ничего не ответил.
— Прошу вас, не откажите мне в последней просьбе, — настаивала мать, заглядывая ему в глаза. Но король смотрел на нее все так же молча, не изменившись в лице.
— Ну что ж. — Мария прерывисто вздохнула, присела в реверансе, потом подошла к сыну и поцеловала его в щеку. Людовик склонился перед ней в поклоне, махнув шляпой, развернулся на каблуках и пошел к двери.
К королеве приблизился Люинь и низко поклонился.
— Господин Луинь, — вдруг сказала ему королева (за годы жизни во Франции она так и не избавилась от итальянского акцента), — вы, должно быть, добрый и благородный человек, раз государь мой сын вас так лубит…
Люинь застыл в склоненной позе, в некотором замешательстве глядя на королеву снизу вверх.
— Люинь! — окликнул его король.
— Прошу вас, отпустите Барбена со мной, — продолжала Мария.
Люинь совсем смешался:
— Но, ваше величество… — начал он.
— Люинь! — крикнул Людовик.
— Клянусь, это моя последняя просьба, — заторопилась королева. — Ведь может же несчастная изгнанница надеяться…
— Люинь, Люинь, Люинь! — выкрикнул Людовик, стоя в дверях, и топнул ногой.
Люинь снова поклонился королеве, поцеловал край ее платья и пошел к выходу. «Точно собака за хозяином», — подумал Бассомпьер. Он подошел к королеве и размашисто поклонился. Мария прислонилась к стене и горько зарыдала.
Овладев собой, она быстро сошла вниз по лестнице. Во дворе Лувра уже ожидали экипажи. Стайка фрейлин окружила Анну Австрийскую; здесь же стояли принцессы Кристина и Генриетта-Мария: король не разрешил им ехать с матерью.
— Матушка! — Гастон подбежал и зарылся лицом в материнские юбки.
— Ну-ну, — Мария гладила его дрожащей рукой по голове, отворачивая лицо, — будьте же мужчиной… Это не навсегда, я еще вернусь…
— Возьмите меня с собой, матушка! Я хочу ехать с вами! — мальчик захлебывался слезами.
К ним подошел де Брев, воспитатель Гастона, и с большим трудом оттащил его в сторону. Сам он был явно взволнован. Лакей распахнул перед королевой дверцу.
Два десятка статс-дам и фрейлин разместились в трех больших дорожных каретах, замыкал поезд скромный экипаж Ришелье.
Король наблюдал с балкона, как кареты матери и ее свиты выезжают из Лувра, затем побежал в галерею — оттуда был виден Новый мост.
Вся набережная чернела народом. Когда грузные рыдваны съехали, наконец, с подвесного моста и покатили вдоль реки, толпа заулюлюкала, засвистела.
— Катись-катись, квашня итальянская!
— Нечего тебе тут юбками трясти!
Фрейлины прятали глаза, не смея взглянуть на сосланную королеву, вынужденную терпеть поношение от черни. Мария закрыла лицо платком и не открывала его всю дорогу.
Людовик не сводил глаз с кареты, пока она переезжала через мост, мимо конной статуи его отца — Генриха IV. Подавшись вперед, король вцепился в руку Люиня. Тот же за последние четверть часа неощутимо, но бесспорно изменился: стоял спокойно, расправив плечи, — прочно, уверенно. С его лица исчезло обычное слащавое выражение.
— Кабак тот же, только вывеска поменялась, — пробурчал Бассомпьер, обращаясь к герцогу Бульонскому.
— Теперь Люинь будет Анкром короля, — поддакнул тот.
Глава 2
ЛУКАВЫЙ АНГЕЛ
Слуга расставил приборы, снял нагар со свечей и молча удалился. Людовик XIII предпочитал обходиться без посторонних услуг, когда в том не было особой необходимости. Он вполне мог и сам разрезать мясо на своей тарелке и подливать вина себе в кубок. Он даже постель свою заправлял самостоятельно, получая удовольствие от этого занятия. К тому же присутствие лишних ушей не располагало к доверительной беседе, а именно ради этого он любил сюда приходить.
Король находился в покоях Люиня, расположенных точь-в-точь над его собственными: из королевских апартаментов туда вела небольшая внутренняя лестница. Зайдя, по обыкновению, пожелать доброй ночи своей супруге, он отправлялся ужинать к фавориту и проводил с ним весь вечер.
Со времен памятных апрельских событий Люинь, ранее бывший всего лишь главным королевским сокольничим, стал членом государственного совета, губернатором Амбуаза, обер-камергером, капитаном Тюильри и Бастилии. Тем не менее речь за ужином велась не о государственных делах, а о вещах куда более приятных, чаще всего об охоте.
Когда последняя охота в лесу Рамбуйе была обсуждена во всех подробностях, над столом повисла тишина. Людовик задумчиво глядел на пламя свечи, изредка постукивая пальцами по столешнице. Люинь не шевелился, боясь неловким движением потревожить короля, часто впадавшего в такое мечтательное состояние.
— А почему ты не женишься? — неожиданно спросил Людовик, словно очнувшись от грез.
Вопрос был задан с детской непосредственностью и с детской же непоследовательностью. К своим приближенным юный монарх относился очень ревниво, и если бы кто-нибудь из них пожелал жить своей жизнью, отличной от его собственной, для него это было бы равносильно невыполнению приказа игрушечными солдатиками. И вдруг…
— Но, сир, — смешался Люинь, — я не думал…
— А я вот как раз над этим поразмыслил, — весело возразил Людовик. — Вот что: сосватаю-ка я тебя сестрице Вандом…
Люинь поперхнулся:
— Ва… Вандом? Вашей сводной сестре?
— Да! Представляешь, мы с тобой породнимся, — Людовик рассмеялся. Но Люиню было совсем не смешно. Он представил, как посмотрят на такой брак представители знатнейших родов. Он тоже французский дворянин, но место свое помнит.
— Ваше величество, — начал он мягко, но в то же время решительно, — моего желания тут недостаточно. Насколько я знаю, сердце мадемуазель де Вандом не свободно…
— Достаточно моего желания, — резко возразил король. Он помрачнел. Сердце! Кому было дело до его сердца, когда его женили в четырнадцать лет! А до сердца его любимой сестры Елизаветы, в тринадцать лет вынужденной навсегда покинуть родину, отправиться в неизвестность! Как она плакала, расставаясь с ним! Как плакал он сам! Вспомнив об этом, он смягчился. В самом деле, зачем ломать жизнь кому-то еще?
