Давно уже в Нанте не бывало такого блестящего общества. По узким мощеным улочкам, перегороженным вывесками лавок с самыми разными товарами, расхаживали важные господа в бархатных плащах и колетах и с умопомрачительными перьями на шляпах. По каналу вдоль острова Фейдо скользили лодки, в которых сидели дамы, одетые по последней парижской моде. Вот только радостно не было никому, и утренний туман над Луарой, облачка, порой набегавшие на солнце, казались сотканными из тревожных мыслей, веявших над городом.
Мать и беременная жена Шале остановились при монастыре кордельеров. Госпожа де Талейран сразу же принялась писать королю письма, прося его сжалиться над ее сыном. «Я отдала его Вам с восьми лет, — писала несчастная женщина, и строчки, выведенные дрожащей рукой, расплывались от крупных слез. — Он много раз доказал Вам свою преданность, покрыв себя ранами под Монпелье и Монтобаном…»
Между тем уголовная палата под председательством Мишеля де Марильяка приступила к следствию по делу о заговоре. Герцог Анжуйский был несколько раз допрошен в присутствии короля, первого министра и королевы-матери. Он не задумываясь сдал всех, кому в свое время обещал защиту и покровительство. Поняв, какую опасность таит в себе холостое положение Гастона, Людовик решил немедленно его женить.
Чтобы сделать идею брака более привлекательной для принца, король предложил ему «компенсацию» — титул герцога Орлеанского, владение графством Блуа, пятьсот шестьдесят тысяч ливров ежегодного пенсиона и еще сто тысяч экю ренты. Повеселев, Гастон согласился. Мадемуазель де Монпансье с матерью срочно вызвали в Нант, а жених с друзьями отправился на мальчишник в Круазик. Для смеха они поехали верхом на мулах и ослах без седла, как цыгане.
Пятого августа Шале, прильнув к окошку в своей Речной башне, с тоской смотрел на пляшущие факелы и огни, мерцавшие в зале Малого дворца: там проходили торжества по случаю помолвки Гастона. Ришелье сам благословил нареченных. На следующий день они обвенчались в церкви при монастыре минимов. Никто еще не видал такой невеселой свадьбы: жених был в ношеном костюме, невеста — в платье из белого атласа и в жемчугах, одолженных обеими королевами. Музыка не играла, не было даже скрипок. Только Мария Медичи, добившаяся своего, сияла от счастья.
…Кардинал читал донесения, когда ему доложили, что его желает видеть герцогиня де Шеврез. Поспешно прикрыв ворохом бумаг красную сафьяновую папку, лежавшую на столе, Ришелье поднялся навстречу посетительнице. Та явно нервничала и ответила на его приветствие раздраженным тоном.
— Долго это будет продолжаться? — спросила она, когда кардинал предложил ей стул.
— Что вы имеете в виду? — спокойно осведомился тот.
— Вы прекрасно знаете, что граф де Шале не виновен в том, в чем его обвиняют.
— Простите, сударыня, но откуда вам это известно?
Мари вскочила со стула и принялась расхаживать по комнате. Ришелье остался сидеть и наблюдал за ней, полуприкрыв глаза.
— Вам нужен козел отпущения, потому что вы не в силах наказать тех, кто действительно виновен! — заявила герцогиня, остановившись против его стола.
— А вы бы желали, чтобы они были наказаны? — раздельно произнес Ришелье, пристально глядя на нее.
Не дав смешавшейся герцогине опомниться, он встал из-за стола и, порывшись среди бумаг, достал одну из них.
— У меня есть любопытное письмо от вашего протеже. Вот, не угодно ли? Прочтите это.
Кардинал передал ей письмо и отошел в сторону, заложив руки за спину. Мари начала читать, и бумага в ее руках задрожала.
— Читайте вслух, сударыня! — твердым голосом велел кардинал.
— «Слепо повинуясь всем Вашим приказаниям, — начала Мари, — скажу, что сия дама, Лукреция, говорила со мной о Великом приоре, но я не изменил Вам. Тогда, видя, что я считаю ее предложения опасными, она захотела завлечь меня иным способом и сказала, что Вы в нее влюблены, дабы возбудить во мне ревность…»
Ришелье усмехнулся и окинул герцогиню взглядом, который показался ей дерзким.
— Читайте, читайте!
— «Сия дама говорила, что если Бог призовет короля, принц сможет жениться на королеве…» Негодяй!
Кардинал вовремя оказался рядом и выхватил из рук у Мари листок, который она хотела разорвать.
— Я, кажется, должен торжествовать, раз мой соперник повержен? — насмешливо спросил он, пряча письмо. — Конечно, я бы на его месте не пошел на убийство. Я не ревнив. И все же согласитесь, что ваш выбор оказался не слишком удачным.
— Вы такое же ничтожество, как и он! — вспылила герцогиня. Кровь прилила к ее щекам: никогда еще ей не приходилось терпеть такого унижения.
В запальчивости она наговорила кардиналу резких слов, попутно обозвав Шале мерзавцем, трусом и предателем. Ришелье так и подмывало показать ей красную сафьяновую папку, в которой Шале, через слугу-баска, передавал адресованные ей любовные послания, состоящие вперемешку из пылких признаний, насмешек и обвинений в неверности. Однако он удержался. Излив свой гнев, герцогиня ушла.
Утром девятнадцатого августа Шале вызвали в зал суда и велели стать на колени. Марильяк зачитал ему приговор: виновный в оскорблении Его Величества, он должен быть обезглавлен и четвертован. Части его тела будут выставлены для всеобщего обозрения на городских воротах, наследники лишены дворянства, а имущество конфисковано. Бледный как смерть, граф молча выслушал страшные слова.
— Ежели у вас есть еще сообщники, назовите их, — велел судья.
— Нет, других нет, — еле слышно вымолвил Шале. Потом сглотнул слюну и добавил погромче: — Ваша честь, все, что я рассказал о двух дамах — только выдумка со злости. Это ревность и досада говорили во мне. Прошу вас отметить: они невиновны.
Марильяк кивнул, и приговоренного увели.
Солнце стояло в зените, когда Людовик, сопровождаемый Туара, выехал в ворота замка. Едва он оказался по ту сторону рва, как наперерез его коню бросились две женщины и упали перед ним на колени. Та, что постарше, не могла говорить, давясь рыданиями, а та, что помоложе, в черном вдовьем платье, воздела к нему руки, воскликнув:
— Пощады, сир, пощады!
Конь затанцевал, пятясь назад и мотая головой. Удерживая его, Людовик сказал госпоже де Талейран:
— Ваш сын умрет как дворянин. Это все, что я могу для него сделать.
Копыта простучали по мосткам, и два всадника скрылись из виду.
— Благодарю, сир, — беззвучно прошептала мать.
— Ваша светлость! — крик был таким отчаянным, что Марильяк даже вздрогнул. В кабинет влетел его секретарь: — Ваша светлость, палача нигде нет!
Министр похолодел. Казнь назначена на шесть часов, а сейчас уже два! Так вот почему Гастон был весел, отправляясь на прогулку, и так лукаво на него посмотрел! Черт знает что, мальчишка! Что за глупые детские уловки!
