Герцог перехватил встревоженный взгляд жены и ободряюще улыбнулся ей. Фелиция состояла в дальнем родстве с королевой-матерью и ненавидела кардинала. Когда месяц назад казнили Луи де Марильяка, Монморанси и сам возмутился: со старым воином расправились в назидание тем, кто дерзнул бы выступить на стороне мятежников, это было очевидно. А такие непременно найдутся. И все же на письмо Ришелье, наверняка знавшего о планах «брюссельцев», герцог ответил искренними уверениями в преданности.
Улыбаясь дамам, раскланиваясь с именитыми соседями, Монморанси прошел через анфиладу парадных зал и поднялся по лестнице на другой этаж. В кабинете его уже давно дожидался епископ Альбигойский.
Епископ сидел в кресле, сцепив тонкие белые пальцы; герцог медленными шагами расхаживал по кабинету, стараясь не смотреть в его сторону, и покусывал ус. Молчание слишком затянулось, и прелат решился его нарушить.
— Гонец уезжает в Брюссель сегодня вечером, что передать его высочеству?
Монморанси остановился вполоборота к епископу. Его сердце разрывалось на части. Он искренне любил Гастона за веселый, незлобивый нрав, и понимал, что тот сейчас совершает величайшую ошибку в своей жизни. А он сам? Как ему быть?
— Передайте его высочеству, чтобы он ждал моего сигнала и ни в коем случае не выступал раньше, — сказал он, наконец.
Епископ молча кивнул, и герцог вышел.
…Гонец не застал Гастона в Брюсселе: тот выступил в поход в середине июня во главе пяти тысяч наемников, собранных с бору по сосенке.
Впереди этого войска скакали глашатаи, распространявшие Манифест монсеньера, в котором тот призывал народ встать под его знамена, чтобы освободить короля от власти кардинала. Дижон отказался открыть ворота; члены местного парламента заявили, что выполняют только приказы короля. По пятам за Гастоном шла армия под командованием Ла Форса и Шомберга. Ему не оставалось ничего другого, как идти в Лангедок.
Пиры в замке Монморанси прекратились, гости разъехались. Герцог с раннего утра садился на коня и скакал по полям — так ему лучше думалось. Его жена не находила себе места от тревоги — что будет? Что решит ее муж? Он избегал разговоров на серьезные темы, но однажды вечером ему все же пришлось уступить ее настойчивости.
— У меня нет выбора, — устало сказал Анри, садясь в кресло и заслоняя глаза рукой. — Провинциальные штаты просят меня взять Лангедок под военную защиту. Пришлось арестовать королевских депутатов…
— Вот увидите, все будет хорошо, — торопливо заговорила Фелиция, присаживаясь на скамеечке возле его ног и беря его за другую руку. — Эти депутаты — ставленники Ришелье. Вы же не идете против короля! Он одумается и прогонит от себя кардинала. Разве у него есть более верный слуга, чем вы!
— Да-да, — вздохнул герцог.
Они помолчали.
— А не выйдет ничего — что ж, попрошусь на службу к шведскому королю, — тихо произнес Монморанси, отвечая собственным мыслям.
— Как можно, он же еретик! — воскликнула герцогиня.
Анри странно посмотрел на нее и усмехнулся.
— Уже поздно, ступайте спать, — ласково сказал он и погладил ее по щеке.
Фелиция заглянула ему в глаза, пытаясь прочитать в них нечто невысказанное, медленно поднялась и вышла, поминутно оглядываясь.
Когда за ней закрылась дверь, Монморанси встал, открыл шкатулку с потайным замком и достал бриллиантовый браслет со вделанным в него миниатюрным портретом. Он долго вглядывался в знакомые черты, хотя в сгустившихся сумерках уже ничего нельзя было разобрать…
Вечером двадцать третьего июня, в канун Иванова дня, на Гревской площади было многолюдно. К отлогому песчаному берегу Сены приставали лодки, привозившие с островов бревна, вязанки хвороста и соломы. Их складывали у сорокапятифутового столба — «Иванова дерева», готовя гигантский костер.
Вокруг костра сколотили деревянные трибуны. Билеты продавали неподалеку, у позорного столба. Все, кто не был в состоянии выложить помощнику палача два денье за клочок бумажки с королевской лилией, пришли пораньше и обступили трибуны плотной толпой. Несколько шалопаев вздумали взобраться на виселицы, чтобы лучше видеть, но добрые люди их оттуда согнали: «Успеете еще с ними обвенчаться, ветрогоны!» Рыцари в железных латах, стоявшие на карнизах новой Ратуши, сжимая древки с флажками, казалось, с любопытством смотрели вниз.
Часы пробили семь раз, и в тот же миг трубы торжественно возвестили прибытие короля со свитой. Пушки на берегу приветствовали его троекратным салютом; люди в толпе бросали в воздух шапки и кричали «Да здравствует король!»
Людовик, в белом атласном костюме, расшитом жемчугом, в белых же чулках и туфлях с золотыми пряжками, в черной шляпе с красным пером, подошел к костру, держа в руках факел из белого воска, и зажег огонь. «Дерево», специально обвитое просмоленной паклей, немедленно вспыхнуло под восторженный рев толпы.
Король сел на свое место рядом с королевой. Из разгоревшегося костра начали с шумом вылетать шутихи, рассыпаясь золотыми искрами в темнеющем тебе, где уже местами проклюнулись испуганные звездочки. При каждой такой вспышке женщины в толпе визжали, Анна Австрийская вскрикивала и прижимала руку к груди, а Людовик радостно улыбался и провожал летунью взглядом. Это была одна из редких минут, когда он мог побыть самим собой, отрешиться от забот и мрачных мыслей. Хотя в этом месте мрачные мысли преследовали неотступно.
Еще совсем недавно вон там, прямо против Ратуши, стоял эшафот, с которого скатилась голова Луи де Марильяка. А через десять дней на нем чуть не расстался с жизнью шевалье де Жар, приговоренный к смерти за намерение переправить в Англию Гастона и королеву-мать. Он уже собирался положить голову на плаху, когда его помиловали, заменив казнь пожизненным заключением в Бастилии.
Судьба Марильяков напугала не всех. Вот и сейчас в свите короля нет его сводного брата Антуана де Море. Наверняка он уже в Лангедоке.
В небо, шипя, взвилась ракета и с грохотом лопнула, осветив мертвенным светом бледное лицо кардинала Ришелье. Ему с утра нездоровилось, а сейчас, посреди этого шума, крика и гама, голова просто раскалывалась, от вспышек света и яркого огня болели глаза. Кардинал с ненавистью смотрел на раззявленные глотки этих язычников, так и оставшихся огнепоклонниками. Хорошо еще, что теперь на костре не сжигают кошек — любимая забава этих грубых скотов, чьи тупые головы годны лишь на то, чтобы забивать ими сваи. Пятилетний Людовик умолил отца отменить этот варварский обычай, но предсмертный кошачий вой раздавался над Гревской площадью еще в 1619 году. Как можно предавать такой жестокой смерти милейших созданий, несущих покой и уют? Кардинал любил кошек; они во множестве бродили по его дворцу, и как только он садился в кресло, одна из них непременно вспрыгивала ему на колени и начинала бодать его лбом, требуя ласки. Он отдыхал, гладя мягкую шерстку Фенимора или любопытной Газетт, а его любимица, рыжая Рюби, даже обладала способностью снимать головную боль или хотя бы смягчать ее, делая не такой нестерпимой. Они все такие разные! Черный, как уголь, Люцифер с горящими желтыми глазами не подпускает к себе, выгибает спину и шипит, прижав уши, а добродушный дымчатый Тимьян любит спать на письменном столе. Плутовка Лоденская (ее прислали из Польши) заигрывает с каждым встречным котом, а кроткая Фисба не может жить без своего Пирама… Кошки! Вот у кого надобно учиться! Как терпеливо они подстерегают добычу, как незаметно к ней подкрадываются, как внезапно выпускают острые когти из бархатных лапок! И вот они уже мурлычат, лениво жмуря глаза, которые только что сверкали хищным блеском.
