— Арестовать его! — приказал Гастон.
Такого поворота гонец явно не ожидал. Несмотря на протесты и крики, два дюжих гвардейца скрутили его, отвели в угловую башню и, пригнув ему голову, впихнули в камеру с голым каменным полом и тощей охапкой соломы в углу. Дверь с лязгом закрылась; слышно было, как задвинули тяжелый засов.
Восель сел на солому и прислонился спиной к стене. День был жаркий, так что камни нагрелись и еще сохраняли тепло. Правда, пол холодный, и ночью, скорее всего, здесь промерзнешь до костей.
Пленник осмотрел свое узилище. Ровные каменные стены высотой в полтора туаза и в полтуаза толщиной; под потолком — узкое окошко, сквозь которое струится вечерний свет. Постойте-ка! (Восель даже привстал.) Окошко не было забрано решеткой, а рама со слюдой неплотно притворена!
Восель поднялся. Окошко, конечно, маловато, но и он не великан — протиснуться, пожалуй, можно. Как нарочно, сбоку вбит прочный крюк — верно, для рамы. Закрепить на нем веревку — и… Он перевел взгляд на свои руки, связанные спереди. Веревки не пожалели. А узел не такой и тугой. Восель развязал его зубами.
Изрядно попыхтев, он сумел-таки накинуть веревку на крюк, подтянуться, вылезти в окошко и спуститься по стене. Правда, веревка все-таки оказалась коротка, и он отбил себе пятки, когда спрыгнул вниз. Зато его конь так и дожидался на площади. Вскоре копыта снова застучали по мостовой мимо замка, но уже вниз…
— Сбежал? — переспросил Гастон. — Ну и слава богу.
Он улыбнулся, представив себе, как вытянется лицо у кардинала. Письмо от Гиза он, разумеется, переслал в Париж, сообщив, что собирался провести расследование, однако заговорщику удалось бежать.
…Когда Восель добрался до Парижа, уже давно рассвело. Улицы понемногу наполнялись привычными шумами и криками, хозяйки шли на рынок, оглядываясь на всадника верхом на взмыленной, тяжело поводящей боками лошади. Да он и сам едва держался в седле. Остановился у ближайшей харчевни, велел слуге позаботиться о коне, сам вошел в дверь и сел за стол:
— Хозяин, вина!
От запаха горячей еды кружилась голова. Но пить хотелось больше. Восель припал к горлышку бутылки, запрокинул голову, двигая кадыком. Когда он поставил пустую бутылку на стол, в харчевню, пригнувшись, входили гвардейцы кардинала в красных плащах с серебряным крестом.
— Вот он! — воскликнул один из них, указав на Воселя пальцем.
Его окружили. «Именем короля!..»
— Ребята, дайте хотя бы поесть! — хриплым голосом попросил Восель.
— И пусть заплатит! — грозно добавил хозяин.
— Да уж, в Бастилии тебе разносолов не будет! — сказал один из гвардейцев. Они расхохотались.
…Кардинал лично допросил Воселя в своем дворце. Тот поведал все без утайки, раскаялся в своем преступлении и на коленях молил о пощаде.
— Что ж, вы получите то, что заслужили, — сказал Ришелье. — Капитан! Уведите.
Капитан гвардейцев отвел Воселя к казначею, который выдал ему кошелек со звонкими экю, — свое задание он выполнил.
Тотчас после их ухода из-за ширмы в кабинете кардинала вышел король. Лицо его было сумрачно, между бровей пролегла глубокая складка.
— Я рад поведению моего брата, — сказал он.
— Я был совершенно уверен, что его высочество поступит только так, а не иначе, — любезно отвечал кардинал.
Людовик направился к выходу, Ришелье почтительно посторонился. Гвардеец распахнул перед королем дверь. Вдруг Людовик остановился и оглянулся на кардинала.
— Идите вы первым, — отрывисто сказал он. — И так все говорят, что настоящий король — вы.
Замешательство Ришелье длилось не больше двух секунд. Он схватил подсвечник, стоявший на камине, и подошел к двери:
— Да, государь, я пойду первым, чтобы освещать вам путь.
Людовик был теперь нечастым гостем в Сен-Жермене: государственные дела вынуждали его оставаться в Париже, военные — выезжать в Артуа. Иногда он навещал жену и детей, но поселялся по-прежнему отдельно, в Новом замке, где занимал себя тем, что стряпал, вытачивал безделушки из кости, играл со своей обезьянкой, охотился.
Каждое появление мужа Анна воспринимала со страхом, которого старалась не показать: мысль о том, что Людовик отнимет у нее детей, не давала ей покоя. Только когда карета короля вновь скрывалась в облаке пыли, она могла вздохнуть с облегчением.
В мае Людовик нагрянул, как всегда, неожиданно, и велел «приготовить валик». Вечером двухлетнего дофина привели в спальню родителей, пожелать доброй ночи папеньке и маменьке. Увидав отца в длинной ночной рубашке и колпаке, мальчик немедленно разревелся.
— Перестаньте, сейчас же перестаньте! — суетилась вокруг него гувернантка. — Ай-ай-ай, как нехорошо! Вы должны быть паинькой! Вы же не хотите, чтобы вас наказали! Перестаньте плакать и поцелуйте папеньку, а то будете наказаны!
Малыш зашелся в крике; у Людовика от гнева перекосило лицо.
Анна бросилась к сыну, укоризненно взглянув на гувернантку:
— Не плачьте, Луи! Вы получите подарки, если будете любезны с папенькой! Много, много подарков, какие захотите!
Мальчик всхлипывал, слезы текли в три ручья.
— Все, довольно! — крикнул Людовик.
Анна мигнула начальнику охраны, до сих пор бесстрастно стоявшему у дверей, тот подхватил ребенка на руки и вынес его из комнаты.
— Хорошо же вы воспитываете нашего сына, сударыня! — гневно произнес король, когда они остались одни. — Дофин видеть меня не может! Каждый раз начинает кричать, точно ему черт явился! Это вы настраиваете его против меня?
У бедной Анны дрожали губы, она часто моргала, стараясь прогнать слезы.
— Ну уж я вытравлю такие мысли у него из головы! — пригрозил Людовик и, как был, накинув только плащ, ушел к себе.
С Анной случилась истерика. Камеристки суетились вокруг нее, предлагая выпить воды, понюхать соли. Послали за врачом; появилась госпожа де Брассак, разбуженная этим переполохом.
Завидев ее, королева вскочила с кресла и бросилась к ней, схватила за руку:
— Голубушка, умоляю, поговорите с кардиналом! Просите его заступиться за меня; если король увезет дофина, я… я…
Ее душили слезы; она закрыла лицо платком и зарыдала. Казалось, и камень разжалобится при виде матери, страшащейся потерять свое дитя. Госпожа де Брассак снова усадила ее в кресло, гладила по плечам, говорила на ухо что-то ободряющее.
— Да принесите же, наконец, воды! — прикрикнула она на застывших камеристок.
Людовик стоял у окна спальни, заложив руки за спину. В дверь постучали, и в комнату вошел епископ Лизье.
— Я пришел к вашему величеству вести переговоры о мире от лица одного из величайших принцев на свете, — торжественно объявил он.
