Пока продолжалось чтение длинного, витиевато составленного документа, по щекам Людовика катились тихие слезы. Глаза Анны тоже были влажными, из толпы придворных доносились всхлипывания. Но каждый плакал о своем.
Один Гастон был доволен и не скрывал этого, ставя свою подпись в конце свитка. Анна же была уязвлена: она рассчитывала стать единовластной правительницей, как некогда ее свекровь. Почему же Людовик все-таки допустил Гастона к власти, ведь Ришелье предостерегал его от этого опасного шага? Наверняка все дело в происках подхалима Мазарини — хочет угодить и нашим, и вашим! Поджав губы, королева тоже поставила свою подпись. Но ничего, не так уж она наивна; годы, проведенные в Лувре, ее многому научили. Она позаботилась о том, чтобы заверить у нотариуса свой протест против обязательства, вырванного у нее «под принуждением».
Когда подписи были поставлены, все уже собрались расходиться, но оказалось, что это еще не конец. Секретарь принялся за второй документ:
— Поскольку нашим стремлением является предостеречь всех подданных, кои могли бы каким-либо образом нарушить порядок, заведенный нами с целью сохранить мир и спокойствие в нашем государстве, памятуя о дурном поведении герцогини де Шеврез и о том, что она до сих пор сеяла смуту в нашем королевстве, о сношениях ее с нашими врагами за пределами страны, повелеваем запретить ей, как мы запрещали, въезд в нашу страну во время войны и желаем, чтобы даже после заключения мира она могла вернуться лишь по распоряжению королевы-регентши, с ведома Совета и с тем условием, чтобы не проживать вблизи от двора или королевы…
Услыхав имя герцогини, Людовик, который, казалось, впал в забытье, вдруг очнулся, вздрогнул и обвел комнату лихорадочным взглядом.
— Дьявол! Дьявол! — вскрикнул он.
Присутствующие зашептались и закрестились; герцог де Шеврез побледнел как полотно. Заметив это, король пришел в себя.
— Успокойтесь, — сказал он герцогу, — вы всегда мне верно служили, я этого не забуду.
Часовня замка Сен-Жермен была залита ярким, торжественным светом, струившимся сквозь цветные витражи в стрельчатых арках; гремела музыка. Четырехлетний Людовик Богоданный, с ног до головы одетый в белое, остановился у входа рядом с кропильницей; к нему подошел епископ Мо в праздничном облачении.
— Ваше величество, дорогие крестные, — обратился он к Анне Австрийской, принцессе Конде и кардиналу Мазарини, сопровождавшим дофина, — это прелестное дитя, что стоит перед нами, примет священное таинство крещения; Господь освятит его своей любовью, подарив ему новую жизнь.
Церемония началась.
При рождении дофин получил только малое крещение, и теперь, когда он мог вскоре взойти на престол, его решили окрестить по всем правилам. Папа Урбан VIII по-прежнему тянул со своим согласием, и Мазарини стал крестным будущего христианнейшего короля не как представитель Его Святейшества, а как частное лицо — неслыханная честь, о которой не мог мечтать даже покойный кардинал Ришелье.
На кудрявую головку дофина низверглись потоки латыни, музыки, пения и три пригоршни святой воды — во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Епископ помазал ему лоб миром, а кардинал передал зажженную свечу — «свет Христов». Когда была прочитана последняя молитва, новообращенный чинно осведомился у матери, не будет ли еще какой церемонии, чем привел всех присутствующих в умиление.
Все общество отправилось в Новый замок — «к папеньке».
Людовик с посеревшим лицом лежал в постели и тяжело дышал. Его только что стошнило, в комнате еще стоял острый, кислый запах, но вошедшие не обратили на это внимания.
— Ваш сын вел себя просто великолепно, — радостно сообщила Анна, — он будет добрым христианином и хорошим королем.
— Я этому рад, — просипел Людовик. Он протянул к сыну руку, приглашая его подойти поближе, и постарался улыбнуться. — Как же вас теперь зовут, мой сын?
— Людовик XIV, папенька, — наивно отвечал малыш.
— Еще нет, сынок, — возразил король с горькой усмешкой. — Но, верно, скоро, если на то будет Божья воля…
— Ах, не говорите так, мы молим Господа о продлении ваших дней, — взмолилась Анна.
Людовик слабо махнул рукой:
— Богу известно, как я хочу к нему, — сказал он и повернулся к Гастону: — Может быть, пора уже послать за мадам?
— Как? — Гастон в самом деле не понял.
— Ваша жена все еще в Брюсселе?
— Да-да, — поспешно подтвердил Гастон и тотчас испугался, что попался в ловушку, проявив такую осведомленность: — То есть, я так полагаю… Вероятно…
— Пусть приезжает в Париж, — разрешил его брат, — надо же освятить ваш брак по христианскому обряду.
«Уже в третий раз», — уточнил про себя Гастон, но вслух ничего не сказал.
Вдруг Людовик почувствовал, что сейчас с ним случится то, для чего вовсе нежелательны свидетели, и поскорей велел всем выйти. Его пожелание исполнили, но недостаточно быстро.
Дюбуа принес таз с теплой водой и деловито принялся менять белье.
— Какой же я худой! — ахнул король, когда тот откинул одеяло.
Он с удивлением, как на чужое, смотрел на свое собственное тело — кости, обтянутые шелушащейся кожей, с нелепо большими коленками на тонких, как спицы, ногах.
— Послушай, а сколько лет было кардиналу, когда он умер? — спросил он Дюбуа.
— Полных — пятьдесят семь, ваше величество.
— Надо же… А мне еще нет и сорока двух!
— Так ведь вы ж еще и не умерли, — беспечно отозвался слуга, обтирая его влажной салфеткой.
Его слова почему-то рассмешили Людовика. В комнату заглянул герцог де Бофор; в полуоткрытую дверь было видно, что в прихожей стоят и другие вельможи.
«Хотят посмотреть, скоро ли я умру, — зло подумал про себя король. — Ах, если бы я мог поправиться, дорого бы они мне за это заплатили!»
…Двадцать третьего апреля он принял последнее причастие, благословив жену и детей. Анна плакала, принцы тоже. В королевскую спальню набилась такая толпа, что было нечем дышать.
— Дайте же мне жизни! — страдальчески вскрикнул Людовик.
Дюбуа бросился открывать окно; придворные затоптались, понемногу просачиваясь в прихожую. Вскоре рядом с королем остались только врач и священник.
— Я умру? — тихо спросил Людовик врача.
— Сегодня точно нет, — авторитетно заверил тот.
Людовик сотрясался от мучительного, сухого кашля; лицо его покраснело, на лбу вздулась вена. В перерывах между приступами он судорожно, с хрипом дышал, словно ему не хватало воздуха. Но вот, кажется, отпустило — он в изнеможении откинулся на подушки, его грудь все еще часто вздымалась.
Анна сидела в изголовье и горестно смотрела на него. Ей было больно видеть, как он мучается. Теперь она корила себя за все дурные мысли, которые когда-то приходили ей в голову, — Господи, поверь, она вовсе этого не желала!
