И пошел.
– Стой, Борман!
– Чего еще?
– А где «Олимпийский»?
– Метро «Проспект Мира», а там спросите. Но по мне – езжайте лучше обратно домой.
Теперь я знаю, для чего Борман возник в нашей жизни. Не для того, чтобы научить уму-разуму, и уж конечно не для того, чтобы отмазать от скинхедов. Чтобы произнести уничтожающее и верное: цыплята.
Впереди был целый день, мы остались одни, мы были так свободны, как только могут быть два молодых и нищих парня в огромном чужом городе.
– Куда теперь? – спросил я.
– На Арбат. Это мечта всей жизни – побывать у стены Цоя, – ответил Юрка.
– А где он, этот Арбат?
– Не знаю, где-то в центре. Давай хоть карту метро посмотрим.
Мы решили, что станция «Арбатская» – это то, что нам надо, и что стена Цоя должна быть если не на выходе из метро, то где-то очень рядом. И поднимаясь вверх по эскалатору, мы почти физически чувствовали, как стучат в унисон наши сердца и пульсирует жилка на виске, требуя перемен.
Москва предстала перед нами мокрой потоптанной курицей, но только и мы были не петухами, а испуганными цыплятами. Я до сих пор сбиваюсь со счета, подсчитывая все случаи нашего везения. Вокруг красного, похожего на Мавзолей здания метрополитеновской станции разложили свой товар торговцы всех мастей. Продавалось все: от зажигалок и дешевых ножей-выкидух до косметики, книг, ершиков для унитаза. Это была огромная барахолка, мы с интересом ходили по рядам, приценивались из любопытства. А торговцы плотно обложили станцию в два кольца и стойко держали оборону. Было холодно и промозгло, слякоть проникла в ботинки и душу, и я отчетливо понял, что не согреюсь, пока не вернусь домой.
– Девушка, а в какой стороне Арбат? – спросил Юрка пролетающую на огромной скорости девицу.
– Вон там, по Знаменке идите, – ответила она с едва уловимой интонацией превосходства.
– А стена Цоя далеко?
– Так вам старый Арбат нужен. Это через дорогу. Далеко. Вам на «Смоленской» надо было выйти.
– Ничего, мы прогуляемся. Спасибо вам, девушка.
Красотка улыбнулась, и нам обоим стало теплее от этой улыбки. Мол, ничего страшного нет в этой Москве, все нормально, ребята, не слушайте Бормана.
Мы неспешно шли по летящему навстречу городу, и наша неторопливость, отсутствие планов, дел, встреч и перспектив раздражали Москву. Она выталкивала нас, мгновенно определяя чужеродность в своем огромном чреве. Так организм борется с микробами. Потому-то мы все время натыкались на прохожих, ловили спинами раздражительные взгляды и матерок сквозь зубы. Но мы были счастливы, дышали едкой Москвой и никак не могли надышаться. В карманах было по две пачки сигарет на брата, в рюкзаке оставались бутерброды и полбутылки водки. Что еще нужно двум цыплятам, для которых не существует завтрашнего дня?
До стены Цоя мы не дошли. Свернули на старый Арбат, и тут город нас отпустил или просто потерял из вида. Тесная улица пестрела шапками-ушанками, матрешками, солдатским х/б, генеральскими лампасами, значками, медалями… И вместе с тем в ней угадывалась степенность и не искоренимое торгашами чувство собственного достоинства. Мы даже остановились с Юркой, переглянулись. А потом увидели Гудвина.
Он стоял посередине улицы, вертел головой с игрушечной улыбкой на губах. Высокий, плотно сбитый, одно слово – ладный. Густые черные волосы спадают на плечи. Кожаный коричневый плащ, выцветший и затертый, тяжелые ботинки-гады. Под глазом алел свежий фингал. Этот парень мог быть откуда угодно, но мы сразу узнали в нем питерского хиппаря. Как узнали? Я понятия не имею. Так на заграничных курортах русские узнают друг друга; устойчивый маркер «свой – чужой» срабатывает безошибочно.
– Здорово, брат, – мы подошли к нему, раздвигая город плечами.
– Привет, пацаны. Питерские?
Мы переглянулись.
– Я вас в поезде ночью видел. Я – Гудвин, – он улыбнулся. – Вы на концерт?
– Вроде того, – ответили мы неопределенно.
– Полчаса тут стою и все налюбоваться не могу. Красиво… – он показал рукой на стоящие впритирку старые здания.
– Эклектика, – протянул я.
– Да не в этом дело. В них душа есть. Они теплые.
Это был наш человек.
– Есть бутерброды и полбутылки водки, – предложил Юрка.
– У меня хавчика нет, но есть немного денег.
К «Олимпийскому» мы подъехали втроем и около касс узнали, что концерт переносится на один день: то ли рок-идол забухал, то ли аппаратуру тормознули на границе. У касс подпрыгивала, стараясь согреться, дородная тетка в цветастом пуховике. Перекупщица.
– Отдыхайте, парни. Завтра концерт. Зажрались америкосы, техника «Олимпийского» их уже не устраивает. Свою тащат. А лет пятнадцать назад в ножки бы поклонились, лишь бы пустили их на эту площадку. Вам билетик нужен?
– Нужен, да у нас денег нет.
– А на хрена ехали тогда?
– Ну… может вписаться получится?
– Забудьте. Сами-то откуда?
– Из Питера.
– У меня дочь там учится, в Горном. Слыхали?
Мы, конечно, слыхали.
– Дурачки вы. Тут перед зданием два кольца внешнего оцепления, на входе в «Олимпийский» проверка и на входе в зал. Вписа-а-аться… – тетка весело засмеялась. – Езжайте домой, цыплята.
Домой мы не поехали. Мы допили водку и поехали в Третьяковку.
Залы там расположены в хронологическом порядке, от древнейших времен к современности, и это удобно. Так практически сразу я увидел рублевскую «Троицу». Я был Али-бабой, перед которым сим-сим раскрыл свои каменные двери и впустил в сокровищницу. Я плохой художник и слабенький ценитель картин, но чувство, которое я испытал в Третьяковке, было далеким от эстетического восторга. Это был момент узнавания: те полотна, что видел каждый день на обложках учебников по литературе, вдруг здесь и прямо сейчас перед тобой: живые, нарисованные, по-настоящему существующие.
– Твою ж ты мать, «Девочка с персиками», – нашептывал себе под нос Юрка.
Гудвин, казалось, не изменился. Он рассматривал картины с той же легкой блаженной улыбкой, с какой гулял по Арбату, ехал к «Олимпийскому» и, верно, жил всю свою жизнь.
У картины Серова «Волы» мы решили отдохнуть.
– Скажи, Гудвин, – начал я, – зачем тебе Мэрилин Мэнсон?
– Он преисподнюю на поверхность вытащил, – неожиданно серьезно ответил Гудвин.
– Сатанист, что ли?
– Издеваешься? Пусть по кладбищам прыщавая школота ползает. Сатанисты-онанисты… Не, мне сначала псевдоним его понравился. Я вообще курсовую пишу по Мэрилин Монро.
– Да ладно!
– Серьезно! Монро – это американская мечта в чистом виде, из грязи в князи. Она же ни разу не Мэрилин, а Норма Джин – нормальное такое алкогольное имя. Мать ее горбатилась киномехаником, так что с самого детства есть киношный след. А папаша вообще неизвестен. Дочь полка. И эта девчонка сделала себя с нуля, ее миллионы мужиков по всему свету хотели. Это просто невероятно. Нет такой второй судьбы.
