– Нет.
– Никак. Нет. Товарищ. Старший. Сержант. Ты понял?
– Да.
– Не да, а так точно.
– Так точно.
– Повтори.
– Так точно, товарищ старший сержант.
– Что? Значит, так ты спецом?
– Нет.
– Что?
– Никак нет, товарищ старший…
Договорить Бизякин не успел. Хлесткая оплеуха растеклась по левой щеке.
– Твой порядковый номер.
– Шестой.
Удар по правой щеке.
– Твой порядковый номер.
– Шестой.
Снова удар.
– Твой порядковый номер.
– Шестой, товарищ старший сержант.
– Так. Уже хорошо.
– Фамилия.
– Моя?
– Ты тупой или говна объелся?
– Бизякин… товарищ старший сержант.
– Бизякин? Ну точно, даже фамилия лоховская. Бизь-бизь-бизяяякин.
– Что?
Удар.
– Военнослужащий, услышав свою фамилию, должен развернуться лицом к говорящему по кратчайшему пути и четко и громко произнести «Я». Бизякин!
– Я.
– Твой порядковый номер.
– Шестой.
Удар.
– Шестой, товарищ старший сержант.
Еще удар.
– Громче.
– Шестой, товарищ старший сержант…
Опять удар. И в?…се по лицу. Не больно, но хлестко и обидно. Щеки раскраснелись. Из глаз текли слезы. Перед каждым ударом Максим рефлекторно вскидывал руки… Илясов не бил его по рукам и даже не пытался их откинуть. Он просто приказывал:
– Руки оборви, тварь.
Бизякин опускал руки, и только тогда следовал очередной удар. Это было похоже на затянувшийся сон. Внутри меня все протестовало против подобного обращения. Все внутренние голоса орали наперебой: вмешайся, вмешайся, останови этот кошмар… И не у меня одного, я уверен. Все стоявшие испытывали подобное чувство. А хуже всего было понимание случайности жертвы. На месте Максима Бизякина мог оказаться любой из нас. И тут же гаденькая мысль: а ведь не я!.. Мы все молчали, сбитые с толку невообразимой простотой жестокости. Никто даже рта не открыл.
И сколько угодно можно рассуждать, что вмешайся я, это бы ни к чему не привело. И уж точно не спасло его от унижения. Ну что толку? Вместо одного избитого было бы два. Один в поле не воин. Не мной заведен армейский порядок, и не мне его нарушать. Каждый, кто служил в армии, хотя бы раз оказывался на моем месте.
В этом можно убедить кого угодно, кроме собственной совести.
– Шестой, товарищ…
Удар.
– Громче!
– Шестой…
Еще одна оплеуха.
– Громче, сука…
Я стоял в середине ряда и не видел лица Бизякина. Но чего только стоил его голос… Обреченный, дребезжащий в истерике… Это был голос сломленного человека.
Да, ломают именно так. Размеренно и неторопливо. С сознанием собственной правоты. Ощущая незримую поддержку всей армейской машины.
И наконец треснуло что-то, почти физически. И вырвался звериный рев из глубины человеческого существа:
– Шестооооооооооооооооооооой!
После этого крика мир никогда не станет прежним.
Илясов еще немного постоял, словно проверяя эхолотом суженных глаз глубину излома, а потом так же медленно вернулся на свое место. Расчет возобновился и в самое скорое время был закончен. Мы разбрелись к своим кроватям. Бизякин еще какое-то время продолжал стоять, а потом обхватил лицо ладонями, размазывая сопли и слезы, и двинулся в сторону умывальника. Мы все были в подавленном состоянии. В каждом призыве обязательно находится вот такой вот Бизякин. Это был урок для всех нас. Проверка на вшивость. И все мы ее благополучно провалили.
С этого дня все и началось. Если звучала команда «рота, становись», то он по закону подлости вставал в шеренгу последним. Самые простые строевые команды ему давались с огромным трудом. Ему говорили «налево» – Максим путал и поворачивался направо; движение в строю он неизменно начинал с правой ноги; забывал прикладывать руку к головному убору. Из-под нечищеных берц обязательно выглядывал краешек портянки. И еще. Тихая улыбка навсегда сошла с его лица, а в глазах поселился первобытный страх.
И все мы разом от него отвернулись. Как в стае оставляют больного волка на смерть, так и мы забыли о его существовании, сделали вид, что нет с нами такого человека. А потом и вовсе стали ненавидеть.
Есть традиция за нарушения одного наказывать весь взвод. Гениальный человек ее придумал. Моментально смещаются акценты вины. И на сержанта уже не за что злиться, он ни в чем не виноват, лишь восстанавливает справедливость. А истинный виновник стоит в стороне и молча смотрит, как взвод корячится в упоре лежа. Самого нарушителя никогда не наказывали, и это тоже гениальная придумка. Конечно же, Бизякин стал причиной ночных отжиманий, внеплановой строевой подготовки, кухонных нарядов… В один из дней это дошло до точки кипения, перевалило за нее и сосредоточило злобу всей роты на одном маленьком грешном человеке, виноватом лишь в том, что он появился на свет. Свой же взвод избил его в туалете. Начало было положено – и мы как с цепи сорвались. А сержанты даже не пытались пресечь попытки этой внутренней травли.
Бизякин никому не жаловался – просто некому было. Офицерам он не доверял и боялся их еще больше, чем сержантов. Еженедельный телесный осмотр проводился через пень-колоду, да и какие синяки могла найти на его теле подслеповатая медсестра, когда Бизякина заранее наштукатуривали слоями тонального крема?! А письма домой запрещено было опускать в почтовый ящик, пока с ними не ознакомится командир взвода.
Наверное, все что угодно способен вынести человек, когда знает, что он не один, когда с ним в одной лодке сидят такие же бедолаги, понимают его и, если не слишком заняты собой, даже плечо могут подставить. Но нет ничего хуже, чем карабкаться из ямы в одиночку, в полной темноте, скользя руками и ежеминутно срываясь. Боль и отчаяние сыпятся в глаза, забиваются в рот, уши, ты пытаешь сплюнуть их, вытряхнуть из своего существа, но на их место приходят новые, и новые, и новые… И несть им числа!
Я не знаю, на каких внутренних ресурсах он держался, остается только догадываться. Может быть, в глубине души Бизякина жила надежда, что когда-нибудь его оставят в покое, что не может вечно продолжаться этот кошмар. Может быть, придавали силы мысли о доме и грустной женщине, что однажды посмотрела на меня с глянцевой фотографии. Но до поры до времени эти силы оставались в измученной душе.
Мы сидели в классе для занятий по общественно-политической подготовке. Старший сержант Илясов диктовал нам под запись статьи устава.
