– Дело есть. Поговорить надо.
– А до вечера не терпит?
– Не терпит.
– Ну подожди, сейчас доем – выйду.
Он вышел через пятнадцать минут и направился к кабинету.
– Пойдем.
В кабинете было просторно. По центру стоял стол с пишущей машинкой и стопкой желтоватой бумаги, стул, небольшой диван. Вдоль стены – книжный шкаф со множеством разных папок.
– Чего тебе?
Груздев заковылял к столу, достал из кармана деревянную коробочку и открыл ее.
– Вот. Продаю.
На стол один за другим легли три ордена. Две серебряные звезды и одна золотая. Колодки обтянуты лентой с оранжевыми и черными полосами. По центру Спасская башня Кремля и одно короткое слово «СЛАВА» на красной эмалевой ленточке.
Поклонский трудно сглотнул и сосредоточился. Юрко посмотрел на Груздева:
– Твои?
Груздев не ответил, глядел на потемневшие от времени награды, по которым было видно, что их как положили в деревянную коробочку один раз, так и не вытаскивали на свет.
– Сколько?
– Пятьсот.
Поклонский усмехнулся.
– Не стоят они этих денег.
– Пятьсот.
– Триста. И то, Слава, из очень большого уважения.
– Мне нужно пятьсот.
Поклонский всю войну провел в тылу, занимался снабжением фронта, но даже он знал, что орден Славы выдают в строгой последовательности: от третьей степени к первой, и перескочить этот порядок нельзя, и полных кавалеров можно по пальцам пересчитать. Он протянул руку к наградам, аккуратно взял золотую звезду, взвесил ее, что-то прикидывая в уме.
– А эту за что?
– На ногу обменял, – просто ответил Груздев.
– Четыреста.
– Пятьсот. Орденскую книжку в довесок дам.
– Без ножа режешь, – светился Поклонский, любовно поглаживая ордена, прикидывая, кому и за сколько сможет их перепродать. – Я сейчас.
Он вернулся через три минуты и отсчитал пятьсот рублей новенькими фиолетовыми купюрами с профилем Ленина. Груздев спокойно пересчитал и убрал деньги во внутренний карман.
– Ну, может, по пять капель? Обмоем? – улыбался Поклонский, доставая из воздуха бутылку дагестанского коньяка.
Слава сглотнул, кивнул странно, неуверенно.
Поклонский разлил по стопкам, пригубил коньяк, покатал напиток на языке, а Груздев шумно выдохнул и опрокинул в себя алкоголь. И сразу же вороватым движением схватил бутылку и запрокинул ее в себя. Под презрительным взглядом Поклонского заходил кадык: вверх-вниз, вверх-вниз…
Когда Груздев зашел на кухню, Мироненко продолжал сидеть за столом, перед ним дымилась кружка с горячим чаем. Глаза мужчины были красными, пустыми и воспаленными. Мироненко посмотрел на соседа, но, верно, не узнал его. И не было сил в голове, чтобы напрячься и узнать.
Груздев достал из кармана деньги и бросил на стол.
– Пятьсот.
И заковылял к себе в каморку.
Через пять минут раздался робкий стук. На пороге стоял Мироненко со всей семьей.
– Чего вам?
– Вячеслав Михайлович… Сосед… – голос его надорвался. Он на ватных ногах подошел к Груздеву, медленно опустился на колени и заплакал.
– Сдурел, что ли?
Мироненко схватил ладонь Груздева и потянулся к ней губами.
– Я Бога за тебя молить стану… – плакал и дрожал, плакал и дрожал.
Кусала губу жена, теребя нервными пальцами складки халата. Молчали дети.
Груздев грубо оттолкнул соседа.
– Бога нет. Давайте, давайте…
Когда все разошлись, Груздев вышел в коридор и заковылял на кухню. Поставил чайник. Подошел к окну. Наград было не жаль. Только с прежней жадностью хотелось выпить. Он вспомнил, как с прострелянной ногой тащил раненного в живот командира. Ползли несколько суток и все никак не могли доползти. И во время очередного привала, когда сердце выпрыгивало из груди, Груздев прохрипел: «Когда уже дойдем?» – «Когда в мудях чесаться перестанет», – просипел командир.
Вдруг что-то изменилось в мире. На улицу выбегал народ, все кричали яростное, неразборчивое, обнимались, подбрасывали кепки в воздух. Груздев разволновался, открыл скрипучую створку окна:
– Эй, братва, что случилось-то?
– Включай радио, чудак! Мы в космос полетели!
И вся улица шелестела незнакомым: «Космос, космос, Гагарин, Гагарин».
Груздев торопливо заковылял к радиоточке в коридоре, щелкнул тумблером, и из приемника донеслось левитановское: «…Чувствую себя хорошо, травм и ушибов не имею».
Сердце вдруг застучало часто-часто, как перед атакой, а к горлу подкатил горький ком. Из раскрытого окна неслось: «Слава герою! Слава советскому человеку! Ура, братцы! Ура-а-а-а!»
Груздев стоял в темном коридоре, губы его дрожали. Нестерпимо чесалась покалеченная нога.
Яблоки
Рассказ
В сенях пахло яблоками и еще чем-то родным, не имеющим точного слова. Полумрак вычертил резиновые сапоги, плетеные корзины, покрытые пылью банки на полках, старый холодильник, груду ватников и старых курток, сваленных в одну кучу. Глеб втянул ноздрями этот знакомый воздух и ощутил легкую тревогу: чего-то не хватало. С этой занозой вошел в дом.
Тесть сидел за столом и чистил рыбу. На подоконниках дозревала антоновка, и этот яблочно-рыбный дух свел скулы и наполнил рот голодной слюной.
– Здравствуй, дядь Коль, – сказал Глеб.
Тесть не обернулся, только стряхнул налипшую к ножу чешую.
– Я заночую?
– Ночуй.
Тесть положил нож на край стола. Обернулся.
Мужчины очень внимательно глядели друг на друга, выедая утаенное, не произнесенное вслух. Дернула хвостом изодранная рыба, и от этого судорожного движения качнулся мир.
– Чего встал? Проходи.
Глеб тяжело, устало разделся, долго путался в намокших шнурках, наконец выпрямился, но не во весь рост, с грузом на покатых плечах. Огляделся. Попробовал узнать дом.
Привычные вещи не опознавали Глеба. Кровать, тумбочка, шкаф, гипсовый бюст Ленина на комоде – все настороженное, забывшее прикосновение его рук. Пропала фотография, где он с женой и сыном на фоне теплицы, – пустое место на стене. Только защитившийся от пыли квадрат (тридцать на сорок) мозолил глаза.
– Вещи твои на веранде. Нинка сложила перед отъездом.
– Где она?
– В городе.
– Я знаю, где именно?
Старик замялся, но выдавил нехотя:
