– Мы дадим!
– Слушай до конца, не горячись.
– Чую, говори…
– Он бы давно, дьяк тот, Конона в тюрьму свел, да за бронника одно время встал большой боярин, его крестный, князь Одоевский Никита. Князь не велел дьяку теснить бронника, и дело закинули… Время прошло немалое. Конон посулов не дает, все земские знают, что у него и деньги и платье ценное есть… Дело с пожогом меж себя подняли, мекают, что Одоевский и не узнает, как извели бронника. Может, они его подержат, спустят, а пока что дом разграбят и запустошат!
Петруха вскочил на ноги, кинул под ноги стрелецкую шапку, пошел плясать.
– Ты чего бесишься? – спросил Сенька, когда Петруха, наплясавшись, упал на скамью.
– Семка! Бахмата того торгует у меня Одоевский Никита Иванович. Сей ночью на службу поеду на бахмате и предложу ему коня сходно… а тут уж и про бронника Конона доведу ему. Он, думаю я, даст броннику опасную от дьяков грамоту. Верно ли, что бронник – крестник его?
– Верно, Петра! А добудешь, тогда женишься на любимой, ежели купчина чего другого не потребует.
Сенька умаялся у Конона, боясь обыска, теперь без боязни в родной горнице спал крепко и долго. Зимний день хмурый, а время дошло почти до полудни. Ему хотелось поспать, но в горницу пахнуло холодом, хлопнула дверь, и брат Петруха в том же наряде, как вчера, только с саблей на кушаке, встал у кровати, крикнул:
– Семка, слушай, чту: «По моему ходатайству и личной просьбе у великого государя! На Земский двор думному дворянину Ларионову да товарищу его, дьяку Земского двора, Дементию Башмакову память: По указу великого государя всея великая и малыя и белыя России самодержца Алексея Михайловича – дело с пожогом Бронной слободы, не сысканное допряма, за бронником Кононом Богдановым отставить и впредь по тому делу бронника Конона не волочить, не убытчить и с места не выбивать! А ежели тот сыск по бронника учинен и он в тюрьму взят же, то Конона того из тюрьмы вынять и рухлядь его, кою прибрали, вернуть. Боярин Никита княж Иванов сын Одоевский».
Сенька, сбросив одеяло, босой вскочил на ноги и тут же сел на кровать.
– Как же я пойду, Петра?
– Не пойдешь так, как ко мне шел! Вон там в углу висит стрелецкий кафтан, надень его… под кроватью лежат сапоги желтого хоза, не влезут ноги – подберем сапоги другие. В повалуше на спице стрелецкая шапка. Мушкет там же, в углу. Справишься – мои стрельцы на дворе ждут. Коня, сбрую, седло найдем в конюшне.
– Счастье твое, Конон, что я попал сюда! – громко сказал Сенька, напяливая на себя малиновый кафтан.
– Думаю, Семка, что счастье всем нам троим! – сказал Петруха, уходя из горницы.
В Бронной слободе переполох. Любопытные ремесленники, одетые в кошули, сермяги и свитки, вышли на улицу, пятная черными от курных изб подошвами валенок белый снег. Перебегая босыми ногами по снегу из избы в избу, ребятишки в драных полушубках, высовывая из воротников взлохмаченные без шапок головы, кричали:
– Конона вяжу-ут!
– Кто вяжет-то? Эй, вы, возгряки!
– Полтевские стрельцы земские!
– А вон еще едут конные красные кафтаны!
– То Головленковские… стремянные!
– Честь ему, безъязыкому, сколь стрельцов, да еще стремянные!
– Проворовался опять! Должно, и новой дом хотел запалить?
– Тот, старой, то, може, не он… не доказано!
– Ну, кому тогда было жечь?
Сенька, не похожий на себя, во главе пяти конных стрельцов подъехал к дому Конона. Стрельцы остались ждать. Гулящий, держа письмо Одоевского за пазухой, вошел в настежь раскрытые двери избы. В избу порывами ветра завевало снег. На татуре среди избы сидел Конон, опустив голову. Сидел он в одной рубахе ночной, толстого холста, в синих крашенинных портках. Руки бронника были скручены за спиной, он, несмотря на холод, вспотел, потому что силился, шевеля руками за спиной, развязать их. Сеньки не узнал, не разглядывал никого, занятый какой-то суровой думой. Четверо стрельцов в белых кафтанах лазали кто где мог. Двое из них ругались:
– Рухлядь грязная, а в кузне и быть не можно!
– Я, как черт, оттеле вылез!
За столом, где еще недавно Сенька с Кононом обедали, сидел подьячий Земского двора. Уставясь в бумагу, почти водя по ней жидкой бороденкой, закусив седой ус, писал, не глядя ни на кого, иногда дул на озябшие пальцы рук, не глядя на избу, спрашивал:
– А еще что писать? Чего взяли?
– Тут, дьяче, малой жбан пива – так мы разопьем!
– Пейте, да не всё!
– Оставим тебе!
– Вот те спас, уторы останутся!
Сенька коротко подумал, с чего начать. Стрельцы его заметили. Один сказал:
– Стремянным бахвалам не место быть с нами!
– Тоже думают погреть руки! Ехали мимо, а конь привернул…
Сенька выдернул саблю, шагнул к Конону, разрезал веревку, стянувшую руки бронника. Конон удивленно вскинул глаза, признал Сеньку, замычал и улыбнулся, встал на ноги. На него вскинул глаза подьячий, писавший опись взятого, выпустив ус изо рта, закричал, как заблеял по-козлиному:
– Ты, куричий сын, чего шалишь?!
– Делаю то, что надо, а тебе, лычная борода, вот! Чти…
Вынув из-за пазухи, Сенька разложил перед подьячим лист князя Одоевского.
Подьячий взял лист, бегло оглядел его, неторопливо полез в карман киндячных штанов, достал завернутые в грязную замшу очки, надел на покрасневший от холода нос, прочел внимательно, заблеял, хмуря клочки бровей:
– Беру сие на Земский двор!
– Бери, да обыск останови!
Тем же голосом подьячий приказал:
– Стрельцы, обыск сорван… есть лист большого боярина – не шевелить, покуда што бронника Богданова.
– Завсегда так! Едва лишь рухлядишку перекинешь с места на место, ужо кричат: «Руки убери!»
Конон, шагая по избе, запер дверь, потом сыскал полушубок, накинул на широкие плечи, понял, что обыск остановлен, подошел к одному стрельцу, ловко выдернул из его ножен саблю, оглядел ее и так же ловко, с маху всунул обратно.
– Твоя, новая! – крикнул стрелец, не зная, что бронник не слышит.
Конон подошел к другому и также оглядел саблю, узнал в ней свою и все же сунул в ножны стрельцу. У третьего чуть приподнял и не вытаскивал из ножен. В это время вылез из-за бехтерцев, из угла четвертый стрелец. Конон подошел и к этому. Стрелец не хотел дать вынуть сабли. Сенька крикнул:
– Дай ему глядеть, что взял!
– А ты тут при чем, распорядчик?
– При том! За хищение раздевают и в окно шибают.
Стрелец неохотно сам вынул из старых ножен саблю. Сабля была с золотыми разводами по лезвию и рукояти. Конон вывернул из руки стрельца саблю, воткнул в стену. В углу повозился мало, нашел новую саблю, сунул стрельцу. Тот молча принял. По-хозяйски зорко бронник, похаживая, прибирал разбросанное в углу у дверей, нашел четыре старые сабли, кинутые стрельцами, поднял их, плюнул в железный хлам и выкинул сабли на улицу прямо в снег. Стрельцы, выходя, подобрали сабли. Подьячий лицемерно крестился на образ в угол, где сидел, читал какую-то молитву, потом, кланяясь, втягивая ус в рот, пробормотал:
