– Когда уедет Никон, зови бояр, будем читать письмо.
Сверху изодранной бумаги о заводчиках Медного бунта и их приметах на столбе у ворот Земского двора была прибита новая бумага, крупно писанная подьячими. «15 сего генваря 1664 года указал государь-царь и великий князь всея Русии Алексей Михайлович: “В Судном Московском приказе быть стольнику князю Андрею Солнцеву-Засекину, с ним по-прежнему сидеть стряпчему Володимеру Бастанову да дьяку Александру Алексееву, а в других дьяках быть Ермоле Воробьеву, Никиту же Алексеева, сына Зюзина, отставить”».
И дивился московский народ, даже не только посадские люди, а купцы, попы и дьяконы.
– Пошто такого грамотея, как Зюзин боярин, отставили?
– Вишь, даже звания боярского не написано… просто – «Никиту Зюзина».
– По указу великого государя! Чего дивитесь, неумные!
– А не дьяки ли умыслили, скрыли слово «боярин»?
– «Боярин» не писан – ништо, а отставить без болезни – худо!
Давно не видел боярин Никита Зюзин «государевых ясных очей», а нынче их и видеть не хотелось бы, да привелось, так было указано самим царем: «Быть Никитке у меня на допросе в Малой Тронной палате!» Вся она сияла парчой, освещенной зимним солнцем, а пуще стенными свешниками. Сверкал каменьями дорогими царский скипетр и шапка Мономаха на отдельном близ трона столе, и набалдашник царского посоха горел яхонтами и изумрудами, и венцы надтронных образов также, но боярину Зюзину казалось, что даже бледно-розовые жемчуга на царской тюбетейке и те отливают кровавым блеском. «Держись, Никитка! Зверь поднялся…» – думал, склонив упрямую голову, Никита Зюзин, а думал он так всегда, когда шел на медведя. Беда только в том была, что не было с боярином рогатины, а посох в сенях на лавке лежит, да караульные стрельцы и карманы боярские обшарили до дна.
Боярин Зюзин стоял перед дьячим столом, стол покрыт черным, а на нем зловеще белело письмо, писанное им к Никону тайно. За столом – дьяк Алмаз Иванов. Когда заходил в приказ к боярину Никите дьяк, то был весел, шутлив и доброжелателен, теперь же лицо дьяка под взъерошенными волосами – серое и неподвижное, глаза стального цвета, чужие, колючие, и говорит он чужим и незнакомым голосом:
– Великий государь спрашивает тебя, Никита Зюзин, твое ли это письмо?
Боярин выдавил из себя слово со вздохом:
– Мое…
– Пошто писал его, приплетая к своему измышлению имя великого государя и государыни, царицы Марии Ильинишны?
– Писал… думал избыть нелюбье между великим государем и патриархом всея Русии Никоном.
– Кто с тобой был в заводе, Никита Зюзин, по сему воровскому письму?
– Писал один… советчиков не было.
Дьяк замолчал, примечая зорко лицо царя.
Царь приподнял опухшие веки, его глаза покосились к дьячему столу. Царь заговорил:
– Скажи, Иваныч, стольник Чириков выехал ли на службу нашу в Киев?
– Мешкает он, великий государь. Видимо, польской Украины дел боится.
«Худо пошло… – подумал Зюзин. – Издали начинает. Хорошо, когда напинает в бока да выгонит…»
Царь, помолчав, продолжал:
– Коссогов по нашим воинским делам ездит и за Днепр и в Запорожье – не боится, а стольник Чириков Алексей, Пантелеев сын, трусит… указа нашего ослушник, так ты напиши, Иваныч, от имени моего государеву сказку: «Бить стольника Чирикова батогами у Стрелецкого приказа».
– Исполню, великий государь!
– В польской Украине изменник гетман Тетеря
[281] за измену к нам, великому государю, ограблен казаками. С малыми пожитками пошел в Польшу, а там его поляки догола раздели – бежал в Валахию нагой. Под Ставищами казаки Чернецкого злодея
[282] нашему имени убили… того, кой, памятуя великое радение и службу к нам покойного гетмана Богдана Хмельницкого
[283], тело его сжег, выкинув из гроба… Оставил тот Тетеря-изменник есаула гилевщика Петруху Дорошенко
[284], тот Дорошенко по злому умышлению подался хану и нынче воюет свой православный народ… Но, как и Тетере-изменнику, Дорошенке-вору, по божьему изволению и по молитвам нашим, скорый же конец придет. Так Господь карает всех великого государя супостатов! Тетеря, Дорошенко, Юраско Хмельницкий
[285] – далекие нам, чужие люди… с них и искать тяжело, и народ там своевольный – всякому слуху верит, а потому служит нынче – нам, завтра – Польше, а то и хану перекопскому. А наши бояре? Государевой думой решено: в облегчение нужд государства ковать медные деньги… они же скупают медь, куют свои деньги и пуще чужих воров убытчат казну! Простил им то воровство, ибо, воруя, моего имени не приплетали к медной татьбе.
От последних негромких слов царя Никиту Зюзина прошиб холодный пот.
– Сидит боярин, правит приказом и тут же ставит себя изменником, подписчиком царского имени, поклепцом иных невинных бояр. Скажи, вор Никитка Зюзин, пошто призывал от имени великого государя казненного опалой бывшего патриарха Никона? Дьяк, спроси вора!
Царь замолчал, живот его гневно колебался, золотой крест на такой же цепи от частых вздохов царя постукивал тихо о пуговицу парчового кафтана. Дьяк прежним жестким голосом спросил:
– Скажи, Никита Зюзин, не мне, а самому великому государю – он слышит тебя: пошто не от себя, а от имени великого государя и государыни царицы Марии Ильинишны призвал в собор бывшего патриарха?
