Сенька смекнул, что это и есть дворник. Подошел не кланяясь. Дворник делал вид, что не видит Сеньки. Сенька вместо поклона пошевелил на голове скуфью.
– Чего те, раб? Дорога – мимо, крыльцо под носом.
– Дорогу в кабак издревле ведаю. Мне бы, коли упьюсь да не паду, место на ночь!
– Ночь впереди! Нонче вечор! Глаза есть – мне дело не дает о тебе пещись, а вон раб. Эй, Васка!
С крыльца харчевой сбежал бойко посадский средних лет, с серым лицом, с плутовскими глазами. Кафтан на посадском рыжий.
– Пошто звал, Пантелеич?
– Вон по твоему ремеслу – по шее нагрева да на ночь сугрева надобны!
– Можно, спроворим! Ты не наш?
– Я пришлой! – ответил Сенька.
– Коли такое дело, то угостишь? Деньги потребны, потому за пришлых сыскивают от воеводы.
– Угощу – веди!
– Все на ладу, идем!
Они вошли в сени харчевой. На лавке сеней, у самых дверей, распахнутых в харчевую избу, два мужика менялись кафтанами, спорили, тряся бородами:
– Бажило ты, Сидор! Глаз, што ли, нет? Басота кафтан.
– Шитой, да мне не узоры брать. Мой-то, глянь, новой! Придай два алтына, инако не меняю.
Из дверей большой избы несло жареным, соленой рыбой и потом, будто в тайном кабаке. Сенька пожалел, подумал: «Напрасно лез к дворнику! Тут бы поел, попил и незаметно вздремнул у стола». Ставни со стеклами в окнах всунуты в стены, окна раскрыты, в избе за столом, на скамьях много людей в кафтанах – суконных и вотоляных, у иных армяки длиннополые, сдвинуты на одно плечо. Свет из окон отливает по густым нечесаным волосам – рыжим, русым и седатым. Споры, крик, песни. Кричали больше и спорили хмельные бабы. Бабы в душегреях, шушунах трепаных, в платках, киках и сороках
[298]. Ярыга харчевой избы, при фартуке, с засученными рукавами красной рубахи, часто забегал в дверь за стойкой: там была поварня. Вывернувшись, с потным лицом, тащил на деревянных торелях кушанье, иногда хозяин-купец совал ему кувшин или ендову с питьями. Посадский, проходя с Сенькой мимо стойки, подмигнул хозяину. Мало отстоявшись, сказал:
– Рыбки нам да иной пряженины… по ковшику меду доброго… хлеба, да кличь скоморохов. У отца-чернца мошна монастырских рублей не почата.
– Добро! Сажайтесь! Подадим!
– Рубли свои, не монастырские! Кузнец я… – сказал Сенька.
Они едва уселись в углу, как на столе появились жареная рыба, мясо и два больших куска черного хлеба. Сенька принялся есть, а посадский ждал чего-то. Ярыга принес и поставил на стол два ковша хмельного меду. Посадский выпил, потом стал есть. За еду Сенька уплатил, спросил, сколь платить за питье.
– Я плачу! – буркнул посадский, прибавил, обращаясь к ярыге: – Хозяину скажи, пущай чтет за мной!
В харчевой становилось все шумнее. Явно вина не продавали
[299], но, видимо, вместо меда в ендовах и кувшинах, поставленных ярыгой на столы, была водка. Заметно было по лицам пьющих: люди морщились, выпивая, сплевывали, быстро закусывали чем попало или нюхали куски хлеба. Раз от разу споры усиливались, голоса хрипели, объятия и матюки крепчали, а иных ярыга, подхватив со скамей, уводил в сени. Были и такие, которые, привстав за столом, снимали одежду, несли ее хозяину, тот брал заклад. Допивая в ковше мед, Сенька сказал:
– Сущий кабак! Только в кабаке не едят за столами.
– Хе!.. Кабак он и есть! Город воеводе государь дал на корм, он завел харчевню… Кабаки у воевод отняты, а харчевня с вином тот же кабак – больше изопьют.
– И где только не обдирают народ!
– И пошто народ не драть, коли сам лезет?
– В старину, слыхал я, – сказал Сенька, – всяк про себя варил пиво и вино.
Снова подали ковши меду.
– Пей-ка, вот! Што было в старину, то государю не по уму стало, а ты, видно, монах-то из гулящих?
Сенька выпил свой ковш и почувствовал, как хмель ударил ему в голову. «Худо спал… Мало ел, должно?» – подумал он, сказал еще:
– Гулящим не был, но кабаки не царь боронит… дьякам корысть надобна, да воеводам пожива.
– Так! Так! А как же тогда помыслить, когда великий государь на кабаки головам пишет: «Штоб кабацкой напойной казны нынче было поболе лонешних годов»?
– Пишут дьяки. Они же и счет Казенного двора ведают.
В харчевую пришли два скомороха: один – с куклами, в решето положенными, другой – с тулумбасом. У стойки ярыга зажег два факела, а на стойке замигали сальные свечи. Сенька почувствовал, что голову его тянет к столу – долил сон, а посадский тоже пригибал голову к столу, говорил:
– Спать будешь крепко, завтра тебе тюрьму покажу.
– Пошто мне?
– Тюрьма – она родная всякому бездомному.
– Я не бездомной.
– Башни въездные покажу, ров у стен. Монастырь Спаса на Которосли-реке. В гости к воеводе пойдем…
– На черта мне такая гостьба!
– Не чурайся! Он у нас старик умной… гляди!
Сенька оглянулся. Один из скоморохов, заворотив широкий подол кафтана, скрыв подолом голову, показывал кукол. Куклы начали игру. Игра состояла в том, что одна кукла била другую палкой по голове одной рукой, другой срывала с нее платье. Скоморох с тулумбасом, поколачивая в инструмент, чтоб слушали его, кричал:
– Зрите, православные, как на царевом кабаку целовальник питуха в гости примает да угощает!
Кто потрезвее за столами, кричали скомороху:
– Ладно угощает! У питуха от угощения мало голова не соскочит.
– Басо-та-а!
– Дай им алтын! – сказал посадский.
Сенька порылся в кармане, достал монету, дал посадскому, тот снес, кинул деньги скоморохам, а вернулся с ярыгой. Ярыга поставил два ковша меду.
– Становь ближе! – сказал посадский. Ярыга под нос Сеньке подвинул ковш.
В это время в харчевую избу вошел видом купец, в синем охабне, с рукавами, завязанными за спиной узлом. В прорехах под рукавами мотались руки, в правой была гладкая черная трость. На голове шапка шлыком. Скоморох, ударив в тулумбас, снова просил глядеть:
– Нынче покажем вам, как поп за мертвое тело посулы хочет, а не дадут – и земле предать не даст!
Купец степенно проходил по избе в дальний прируб, поравнявшись, ударил кричавшего скомороха тростью по спине:
– Пес! Духовный чин не хули!
Посадский пригнулся к Сеньке:
