Сенька подошел, остановился сзади старца, прочел написанное им, сказал:
– Если б люди тебя, старик, послушали и измышления твои поняли, то в миру жили бы одни волки!
– Это, молочший, тебе запутал ум Лазарко-еретик!
– Никто меня не запутал, а думаю я еще такое, что если б Бог, которому ты молишься, и коли бы он был вездесущий, увидал твое писание, он бы сжег тебя вместе с твоей книгой!
– Пошто? Опомнись! Опомнись, парень!
– Видишь ли, а еще понимаешь ли ты? Кто бы молиться твоему Богу стал, если б блуда не было между женой и мужем, – ведь и детей не было бы?
Старец Лазарко начал ехидно хихикать и пропищал:
– Добро сказал, младень живой! Истинно вправду.
Старовер поднял голову от писанья, хотел спорить, но в это время распахнулась дверь, и в избушку тюремный сиделец большой избы с пуком зажженной лучины, пригнув голову, крикнул:
– Эй, новой сиделец, поди к нам!
Сенька ушел в большую избу, притворив плотно дверь в горенку старцев. Окна избы закиданы всякой мягкой рухлядью, чтоб со двора не был виден огонь. Трое стояли с пуком зажженной лучины, иные ютились по углам да сидели на лавках. Мохнатый, угрюмый мужик, заросший бородой и волосами, подошел к Сеньке, сказал:
– Нам вот всем надоело молоть воду на воеводу, воли хотим!
Другой, сидя на лавке, курил. Начал так:
– Слух прошел, што воевода иных из нас порешил на Москву послать. Москва – она ведомая всем! И, може, с нами тебя закуют да увезут.
Мохнатый сиделец снова пошутил:
– Москва – што доска: спать широко, да везде гнетет.
– Повезут – и думать буду, а нынче я вам пошто?
– Терпи, скажем!
– Вишь, дело кое: прознали мы, што ты человек большой силы, железа гнешь да сымаешь с себя, у нас же другой такой имеется, имя ему Кирилка.
Опять заговорил курящий трубку:
– Умыслили мы взять того Кирилку в атаманы, а ты ему будешь есаулом, собьем заметы да сторожей со стрельцами побьем и уйдем!
Заговорила вся тюрьма – лиц почти не видно было в лучинном дыму:
– Воевода – ирод! Прежние в тюрьму бабу аль старуху пущали!
– Рубахи нам, портки они мыли. Бутурлин не пущает баб, завшивели мы.
– У кого деньги – шти варили!
– Покупали хлеба!
– Оружие, кое у стрельцов, – отбить!
– А там и воеводу припрем!
– Нельзя в городу – в лесу зачнем шарапать!
– Мужик гол, да в руках кол – на него надежа, будет и одежа!
– Перестаньте бавкать! Дело надо думать, дело-о!
– И вот два таких богатыря – клад наш! Ты да Кирилка!
– Вы нас из тюрьмы сведете!
– Да как? – спросил Сенька.
– Просто – начать со сторожей и до стрельцов добратца.
– С пустыми руками до стрельцов не добратца! – сказал Сенька.
– Эй, запечной богатырь, выходи!
Из-за запечья слышался громкий храп.
– Выходи! Кирилка!
Храп затих. На голоса из-за печи, потягиваясь, вылез саженного роста, весь черный от пыли и печной сажи, детина. Сенька вгляделся в большого человека, шагнул к нему, обнял:
– Кирилл! Ты жив? А думал я – тебя в Коломенском убили, в Медный бунт.
– Неужто я сплю? Или в сам деле ты – Сенька?
– Да… А вот Таисия объезжий убил, и я того объезжего кончил!
Кругом раздались радостные голоса:
– Так вы, вишь, приятство?
– А мы мекали – зовем Кирилку атаманом, да за атаманство, думали, будете бороться… хе!
– Сами знают, кому атаманить!
– Силу свою ведают, коли товарищи!
– Гей, дружки! Зачинайте сказывать нам, как лучше уйтить…
– Воевода голодом морит, кои православные даяние в тюрьму дают, и то указал отбирать на сторожей.
– Истекаем от глада!
– Непереносно!
На крик из разных углов и на голоса кругом него Сенька ответил:
– Без хитрости да без оружия только даром головы положим!
– Кирилка, скажи ты!
– То же и я вам сказываю, – ответил Кирилка.
С полатей слез один сиделец – он больше все лежал на полатях. Слезал редко. Роста он был малого, с узким лицом и маслеными волосами пепельного цвета. Волосы всегда у него блестели, хотя он их не мыл и ничем не мазал. Бородка жидкая, такого же цвета, как и волосы. Глаза слегка косили, казались хитрыми, схож на служилых людей. С ним никто не говорил, и сам он больше молчал.
– Слышал ваш сговор. А меня хотите ли с собой брать?
Все молчали.
– Зрю, не хотите? Тогда и из тюрьмы без моего совета вам не уйти. Вот слышали – он вам говорил правду! – Маленький человечек ткнул рукой в сторону Сеньки. – И можно утечь без урону в людях. А как? Знаю только я. Возьмете – знайте, к бою я несвычен, подьячий – казнен тюрьмой за подписку и прелестные письма. Грамоты воеводе не оказал. С прежней тюрьмы сшел, был в бегах, нынче сказался гулящим.
– Дельно укажешь – берем из тюрьмы!
– Нам твои руки в бою не надобны!
– Еще уговор, слово свое, знаю, держите… Когда будем на воле, сыщите для меня скарлатной кафтан… в ём я утеку за рубеж, на Ветку: там раскольники епископа ищут, а я начетчик и того чина мыслю у них досягнуть!
– Хо, черт! Нам вона атамана одеть надобе, вишь, на ём ряса по швам ползет… он не просит одежи, а ты: «дай кафтан да шорлат». Где таковой сыскать?
– Мы тя обвесим бархатами бургскими, што и на возу не увезешь!
Человечек повернулся к приступку печи:
– Тогда управляйтесь без меня, а я лягу! Не бойтесь, к воеводе на вас поклепом не пойду.
– А ну, говори, кафтан сыщем, купца коего убьем – и все.
Человечек вернулся, провел рукой по воздуху:
– Слушайте все! Один из нас, хоша бы я, закричит: «Слово государево!» – такого воевода должен из тюрьмы вынять. Воеводу Бутурлина я знаю – чтит он себя великим боярином, а когда говорят то «слово», ведает – ему беспокойство чинят, и он озлится, приедет сам к тюрьме, палача приведет, зачнет тут же под окнами на дворе пытку стряпать и допрос сымать, какое-де «слово» и не облыжно ли и впрямь «государево»? Того, кто кричал в тюрьме, придут стрельцы брать… четверо их и пятеро бывает… у нас же двое таких, кому мало и десятка стрельцов… оглушат их снятыми кандалами, скрутят, кафтаны наденут, сабли да карабины заберут, а битых сунут на полати и рты им заклеплют. Воеводу тоже можно скрутить – иные из ваших доспеют к тому.
