– Зрака его боюсь! Прослышит, вызнает помыслы – сожжет нас обоих, грозил уж…
– Ну, лжет! Мы его раньше кончим!
– Помехи к тому много: стрельцы, дворецкой волк, да из холопишек уши, глаза и языки имутся…
– Если с тобой заодно, то всякую помеху уберем с пути.
– Убить его? Нет, и думать страшно…
– На грабеже людей убивать не боишься, а тут чего оробела – старую сатану с шеи стряхнуть? Как пылинку смахнем!
– Дрожь меня пронимает, ой ты!
– Мы начнем так: холопей, кои тебя подмяли, не тронь, за нас пойдут… тех, что закованы, пока не добрался до них воевода, отпустим.
Тот же соглядатай из холопов ушел к своим, сообщил:
– Колодник Гришка за нас!
– Ну?
– Из желез, сказывает, отпустить до воеводиной работы с ими.
– Ай, Гришка! Ты поди к окну!
– Могила готова, несем товарыща зарыть!
– Думай и знай, Домна, – холопи за нас, да сидельцев тюремных спустим.
– Холопи своевольны, двуличны, и мало их: нынче без того битого – девять.
– В тюрьме у нас пятнадцать! Есть един силой в меня, да ты не явно, втай, иного кого келепой мазнешь…
– Думать велишь – думаю: убьем старика, а как орудье наше скроешь от сыщиков? Наедут, дело зримое и страшное. Може, зачнут кого крест целовать, а кого и к пытке приводить, – оговорят!
– До того не допустим. Я слышал, ты дворецкому наказывала звать помещиков к воеводе?
– Велено стариком – сполнила, звали.
– Когда пир зачнется?
– Три дня помешкав…
– Гулять будут крепко, я чай?
– Упьются, ежели со стариком не будут споровать!
– В дому есть вино, кое с ног сбивает?
– Чего у воеводы нет? Есть.
– Как во хмелю будут, занеси им того вина и в караульную избу стрельцам занеси же: «воевода-де послал!» Стрельцы упьются, я тогда тюрьму выведу. Кто не пьет – свяжем, за печь забьем.
– Первое, брать надо богорадного да дворецкого – не бражники, сполох подымут.
– Теперь вижу – добро с тобой, Домна! Помещиков пьяных покидаем в подклет, запрем… мужиков-правежников спустим – поняла дело?
– Ой, понять – все поняла! В каком только образе я тут буду?
– В своем и настоящем! Отпускную тебе я напишу, пьяного воеводу заставим подписать, подпишет – наши в лес, а ты – хозяйка! Не дрожи… наедут с Москвы – плачь да кланяйся и говори: «увели отца воеводу разбойники!» – отпускную им в нос сунь!
– Кривить душой, лик менять худо могу, не обыкла… Заметив мелькнувшую голову холопа, Сенька, пригнувшись к окну, крикнул:
– Сделали дело – уходи прочь!
– Чуем, товарыщ!
Девка терла ладонями побледневшее лицо.
– Ой, и задумал! А как не задастца?
– Не задастца? Стрельцов побьем – оружны будем. Дворецкого и богорадного уберем. Тебя возьмем с собой, переправим за Волгу в село, подале от Ярослава, – искать тебя некому.
– А воевода?
– Будет ли нет удача, воеводе живу не быть!
– Ой, страшно, Семка!
– Теперешняя наша жизнь с тобой страшнее того, что сделаем! Давай поцелую тебя, как сестру, будем спасать от гроба свои головы.
Сенька встал, нагнулся к лицу Домки, она, отворачиваясь, сказала:
– В тебе тоже, как в холопях, бес бродит? – Улыбнулась сумрачно и прибавила: – Целуй!
Сенька поцеловал ее в губы.
Встали, сняли факелы. Домка подняла из-под стола свою железную шапку, скрутив волосы в тугой узел, спрятала под шапку. Выходя из избы впереди Сеньки, спросила:
– По делу старику што молым?
– Огни по берегу Волги, многи лодки – у огней рыбаки!
– Эй, парни! – крикнула Домка, садясь в сумраке на коня. – За обиду на вас не сыщу! Вы воеводе ничего не скажете про Тишку.
– Ладно, Домна Матвевна!
– Скажем – сбег от нас.
Ватага на конях повернула обратно.
В пристройке дяди своего, пономаря церкви Ильи-пророка, Улька вымыла и вычистила. Пристройка старая, на половину окон вросшая в землю. Из засиженной конуры пономаря в пристройку надо было спускаться вниз ступеньки четыре. Теперь здесь Улька чистую постель имела и вещи свои тут же прятала. Сегодня, как почти каждое утро между утреней и обедней, пономарь сошел к своей племяннице для «поучений». Старик, воняя рыбой и луком, сел на лавку у «коника». Улька что-то шила, придвинувшись к тусклому оконцу. Пономарь покряхтел, заговорил:
– Чуй-ко меня, племяшка!
– Слышу, дядя!
– Скажу тебе – ты попусту бьешься, волочишь еду тому потюремщику… Питать его тебе силушки не хватить! Кого наш воевода взял да заковал, то это уж, верь мне, надолго…
– Что ж, по-твоему, заморить его там?
– Делай для души, как иные делают, – носи ему еду в неделю единожды и забывай его… У меня же грамотной причетник есте, а ведаю я – на тебя он зрак косит… Грамотных мало – гляди, станет и дьяконом! Сама ты баба крепкая, лик румяной и… вот сошлась бы с причетником-то? Ладно бы было…
– Мне никого не надо! Григорея не покину… тебе за мужа до сей поры не простила и не прощу!
– Коли не прощай, а там благодарствовать будешь, когда по ином сердце скомнуть зачнет… Я так смыслю: баба, она ежели прелюбодеяния вкусила, то сколь ни молись, беси ей снятца… нагие беси – дело поскудное, тело и душу изъедающее… И вот парень проситца ночку с тобой поспать… Не таюсь – брагой меня поил, божился, што будет с тобой кроток.
– Пускай идет к лиходельницам! Чего ко мне лезет?
– Лиходельниц не бажит… от их согнитие тайным удам бывает, а он ведь завсе с божественным – ему не по чину, как бражники кабацкие творят!
Улька молчала. Старик продолжал:
– Я припущу вас ночь, две полюбоваться и ежели оттого любодейчичи у тебя будут – знать стану один я… Мы робят сбережем, окрестим… и отца им поштенного сыщем… а там, гляди, повенчаетесь, и любодейчичи станут законными… Повенчаетесь тогда, как тот потюремщик, Бог пошлет, изведется… в тюрьме не дома, смертка чаще в гости забредает.
– Дядя, покуда Григорей жив, с таким делом не приставай – озлюсь, глаза выбью!
– Ой ты! Шел, мекал – радость ей несу, она же в горести пребывать угодна…
Конура пономаря вместе с пристройкой вздрогнула, кто-то тяжелый вошел и прихлопнул дверь. Пономарь бойко согнулся, толкнул дверь, она растворилась. Улька вскочила, выглянула в раскрытую дверь, пробежала впереди старика и вошедшему повисла на шею.
– Гришенька, да никак тебя ослобонили?
