Пономарь вошел за племянницей в свою конуру. Сенька сказал:
– Нет еще, но скоро отпустят.
– Чудеса-а! – развел руками пономарь и, приткнув свою редкую бороденку к Сеньке, прибавил: – Поди, лжешь? Не скоро спустит наш воевода!
– Скоро ли, нет, не твое дело, старый! Вот низко в твоей избе, надо сесть.
Сенька сел, облокотился на стол, стол под его локтями закряхтел, будто сам пономарь.
– Сенюшка, дядю поучить надо, он меня с другим сводил на блуд.
– Ой, сука племяшка, одурела – то Гришкой, то и Сенькой кличешь.
– А вот те, старый черт!
Старик от Улькиной оплеухи зашатался, рухнул к Сеньке на лавку. Сенька подхватил старика, подвинулся на лавке, согнул, положил себе поперек на колени.
Улька быстро из-под лавки выхватила валек, начала бить по спине лежащего на коленях Сеньки носом вниз старика. Старик завопил:
– Ой, не ломи хребет! Ой, не ломи! На колокольну не здынуться, – краше бей по гузну!
Улька начала бить старика по заду.
– Пожди, Уляха, не пались… – остановил Сенька. – Ежели старичище найдет надобное мне, то бить не будем, деньги ему дадим…
– Добро, Сенюшка! Не сыщет, то Волга близ – убьем и в воду.
– Ой, не убивайте! Што в силах моих, все сыщу!
Сенька нагнулся над стариком, сказал:
– Дедко, сыскать надо одежду церковников.
– Родненька сынок, сыщу, вот те Микола-угодник…
– Да не такую, как дал тогда, пес, – скуфью на полголовы и рясу, будто мешок, узкую!
– Просторую дам, дитятко!
Сенька, как ребенка, посадил старика на лавку рядом.
– Что есть – говори!
– Чуй, есть у меня стихарь дьяконовской, сукно на ём багрец – по-церковному именуетца «одеждой страдания Христова», потому ён и темной, не белой… К ему орарь, по-иному сказываетца «лентион», препоясывается по стихарю с плечей на грудь крестом.
– Ништо, кушаком опояшу…
– Надо тебе, то и кушаком, – на концах кресты, кистей нет.
– Было бы впору!
– Дьякон-то, дитятко, просторной был… а одежешь, то в таком виде, ежели глас напевно и басовито испущать, архирея прельстить мочно.
Сенька улыбнулся:
– Ну, а ежели мне потребно глас испустить матерне?
– Ой, дитятко, то во хмелю едино лишь церковникам не возбраняетца…
– Буду сидеть с бражниками.
– Ежели с бражниками, а вопросят, како и чем благословен, сказуй: «Стихарем и нарукавниками меня-де благословил протопоп церкви Илии-пророка отец Савва». Ныне тот Савва вельми скорбен есте и в послухи на тебя не пойдет… Нарукавники с крестами, а их когда надеют, то возглашают: «Десница твоя, Господи, прославися в крепости!»
– Сверху мне манатья надобна.
– И манатью сыщу! Но все оно небасовито, черное.
– Ништо, дедко! Скуфью к тому черную надо…
– Черная камилавка монаху потребна, так я тебе монаший шелом сыщу с наплечками, с запонами крылатыми.
– Добро, старец!
– Уж коли добро, сынок, то вот те Микола-угодник – нищий я, и за рухледь деньги бы.
– Сенюшко, какие ему деньги! – вскричала Улька. – Кто ж тебя? Он послал с умыслом на харчевой воеводин двор – оттудова в тюрьму берут!
– Племяшка, ой, сука ты… мы о деле сказываем, а ты поперечишь.
Сенька пошлепал тяжелой рукой по худой спине старика:
– Не трусь, старичище, отмщать не буду, а деньги за рухледь получишь… Меня нынче воевода с тюрьмы спущает, расковал – едино лишь ночую с сидельцами.
– Сатана, прости, Господи, наш воевода, кого – как: иного и пущает, а там закует, и увезут… Так иду, несу рухледь! – Пономарь встал, ушел.
Сенька прислушался к шагам старика, помолчав, сказал:
– Скоро, Уляша, приду проститься! Уйду отсель…
– Ой, Сенюшко, родной ты мой, сколь вместях жили, любовались, ужели неминучая кинуть меня подошла?
– Уходить неотложно, инако пытки и казни не миновать… Воевода мое дело все знает. Ну, воевода не страшен, да страшны дьяки – прознали! Я же уйду к атаману Разину на Волгу, там меня им не достать!
– А мне как?
– Тихим походом проберись в Москву. Скоро, я чай, на Волге да и кругом будет побито и пожжено… переправить тебя надо от дяди в Тверицкую слободу.
– Только бы за Волгу переплыть… Тверицкая мне не надобна – уйду к своим, коих «бегунами» прозывают… Уж коли неминучая, так дай налюбоваться на тебя… поплакать над твоей головушкой удалой.
– День-два, и приду.
– Ах, а я ждать и глядеть буду! Приди, Сенюшко!
– Приду…
Вошел старик с охапкой платья, пахнущего перегаром водки с примесью запаха ладана.
– Все тут – манатья, стихарь, орарь да еще шелом монаший и оплечье…
Сенька примерил на себя, – все подошло, спросил:
– А это что за подушка черная с крестами?
– Наплечник монаший, «параман» именуетца.
– Ну, парамона на плечах таскать не буду!
– Параман, сынок, Парамон – имя, оно к стихарю и не подходит.
– Знаю, потому шутя говорю. А ты сыщи мне чернил да перо.
– У причетника все есть! Столбунец бумаги надобен ли?
– Неси и бумагу! Ульяна пока рухледь приберет, я приду потом, деньги тебе теперь даст!
– Ладно, ладно, иду!
Старик скоро вернулся, принес бумаги, чернил и хорошо очиненное гусиное перо.
– Песочницы, сынок, не сыскал, писанье пепелком зарой.
– Ладно и без песочницы!
Сенька сел к столу ближе, разложил бумагу и крупно, с росчерками, написал: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…»
«Поди-кась… сам потюремщик, а святое имя помнит», – подумал пономарь, покрестился, полез на колокольню. Когда взялся за веревки, то отнял руки и еще раз перекрестился: «Голубчики вы мои брякунцы, не чаял вас и увидать больше, да пронес Бог грозу мимо…» – И зазвонил. Отзвонив, еще подумал: «С племяшкой помаюсь! Состряпаю, за причетника постою, сведу любиться… пожива тут есть… и не малая пожива… Птичке зерно, а нам каравай хлеба давай – зубы берут!»
В полдень пономарь отыскал на базаре рыбы той, о которой говорил всегда: «Эта дошла!» Рыба воняла в помещении звонаря и в сенцах. В пристройку к Ульке дверь была заперта. Старик, жуя от удовольствия губами, перемыл рыбу, подсолил и посыпал мелко рубленным луком. Когда управился с рыбой, заглянул к Ульке. Увидав ее вдвоем с Сенькой, попятился, запер дверь и ушел со двора…
