– С чем гнал к тебе московской гонец?
– Воздать поклон от сы-на-а!
– Буту-р-ли-ин, ты бе-е-с… хитрость бесова-а твоя-я.
– Спаси бо-ог! Грехов на мне-е не-ет… свое-е-вольство, соседи-и!
– Мы с тобой пируем, боярин, а гляди – твои холопи ножи точу-у-т?!
– Со своевольниками, сосе-ди-и, скоро расправлюсь,
– Лжет боярин!
– Лжешь! А Дом-ка-а?!
– Хо-о! До Домки руки твои не дойдут!
Воевода пьяным, тусклым взором окинул горницу. Домки не было.
– Любишь Домку-у пуще всякой правды-ы… хо-хо-о-о!
– Домка, соседи, на сра-мной телеге будет первой головой!
– Ужели Москве дашь До-о-мку-у?
– Дам, и ско-о-ро дам!
– Тогда, Бутурлин, боярин, все мы заедино челобитчики твои…
– Челобит-чики-и у великого госу-даря-а!
– На днях сих, соседи, До-омку шлю!
За маленькой дверкой спальни, слыша свое имя, остановилась Домка. Из спальни боярина шли лестницы на поварню, в подклеты и конюшни, а также на случай опасности и дверь в сад.
Подслушав, что кричал о ней воевода, Домка похолодела и чуть не уронила из сильных рук тяжелую серебряную мису с кушаньем. «Делала, как Сенька учил… боялась – надо делать смелее, и все!» – мелькнуло у нее в голове.
Дворецкий разливал вино, бойко подносил гостям. Принесенное Домкой кушанье торопливо рыл на серебряные тарелки лопаточкой из мисы. Домка вино и то, что приносила, молча ставила в углу на дубовый обширный стол. Дворецкий, беря от нее принесенную мису, сказал:
– Сам я вина не пью, не пробую, а ты не сплошись, баба, берегись дать вина из бочек, кои в углу собинно стоят, – зелье в ём! Оно не этим гостям поноровлено, а ворогам воеводским.
– Знаю, дедушко, цежу из висячих.
– Я потому – што зело скоро хмелеют гости… и наш как в мале уме стал.
– Мир у их седни с воеводой… пьют на радостях. Ты без меня управишься ли? За поварятами гляну да двор огляжу.
– Поди, поди… управлю един! Пить стали как бы и не гораздо.
Еще раньше Домка улучила время, вызвала в подклет трех бойких холопов, двое из них были раскованы, выпущены из приказной избы, а третий – бывалый с Домкой на грабежах.
– Тое вино, парни, несите стрельцам! Воевода сказал: «Пейте, начальников над нами седни нет…» У воеводы нынче пир на радость всем…
Домка отпустила три больших бочонка и еще на три указала:
– А эти три дайте, когда то кончат. Один бочонок стрельцам, два сторожам – в тюрьму.
– Спроворим, могнуть единожды, Домна Матвевна!
Теперь, сказавшись дворецкому, Домка накинула на плечи сверх саяна киндяшный кафтан, вышла на двор проверить задуманное… В сизом сумраке двора в углу не то храпели люди, не то кони хрустели овсом у колод. «Добро и то, што помещичьи кони не в конюшне…» – подумала она. В углу двора – густые, помутневшие в тумане хмельники. За ними у тына шумят и маячат на водянистом фоне неба вершинами вековые деревья. Оттуда навстречу Домке двинулся, шаркая по песку посохом, черный монах. Подойдя, переждав шум деревьев, сказал тихо:
– Домна!
Домка не узнала голоса, вздрогнула. Он прибавил:
– Петля с нашей шеи пала…
Вглядевшись, Домка поняла:
– Ой, Семка, дрожу вся и… делаю…
– Делай, как зачала… Стрельцы спят… остойся, услышишь храп…
– Ох, то еще не все!
– Карабины с них снял – кинул в яму за тын… пистоли, сабли в углу у хмельника, нашим пойдут…
– Стрельцы ладно, сторожа как?
– Холопи, кои уйдут с нами, мне довели, что сторожа, как и стрельцы, пьяны…
– Спеши, Семка! Помеха кая есть?
– Убрать надо пуще стрелецкого десятника – злой пес, не пьет вина… Домна, а наверху что?
– В терему мертвецы, кроме дворецкого… Помни: кого рыну с лестницы – кончай!
– Уберем! Ночь пала лучше не надо – с розлива туманов тьма…
– К тюрьме, Семка! Видеть хочу, што там.
Из загрязненного тюремного рва подымались тинные запахи. Смутно и хмуро кругом. Впереди Домка, сзади высокий черный с посохом перешли мост, пролезли в черные мало открытые ворота. Близ ворот в густом сумраке, без единого огня, караульная изба бубнила пьяным говором. Кто-то пел:
Ходи изба, ходи печь!
А старухе негде лечь…
В сенях избы слышался строгий окрик:
– Не петь, пьяные черти! Эй, стрелю!
Перед дверями тюрьмы на корточках богорадной сторож возился с фонарем, ворчал:
– Кой бес, прости владыко прегрешение, фонарь сбил? Двор да тюрьма в тьме утопли.
– Дедушко, а ты бы сторожей помочь звал…
– Хто тут? Ты, Матвевна? Сторожа, матку их пинком, забражничали, а как? – не пойму… Языки деревянны, зрак тупой…
– Да… поваренок доводил мне – стрельцы вино с подклета брали…
– Мы-то с тобой, Матвевна, моргали чего? Кому верит воевода? Тебе да мне!..
– Некогда мне – я с гостями наверху!
– Не ведаю вины, а с меня сыщут… Дай Бог, штоб нонешной пир нам кнута на спину не припас.
Сенька медленно подошел.
– Тут кто черной с дубиной?
– Аз иеромонах смиренной… Не дубина, сын мой, – посох… обитель благословила им.
– Я не благословляю. Ставь к стене. Пошто идешь?
– Его, дедушка, веду я… У тебя старцы есть, так один лежит при конце живота… Сказали…
– Утром зрел – и будто оба целы были.
– А заодно довести пришла… проведала я через холопов – из тюрьмы старцев с подоконья лаз роют!
– Ой, Матвевна, такое статошно… погнило с окон, и окна вросли. Думал уж я… Пойти глянуть неотложно… Огню надо. Э-эй, власть, неси-ко свет да ходи со мной и ты, оружной, эй!
– Слышу!
С зажженным факелом в левой руке, с пистолетом в правой из распахнутых дверей караульной избы вышел стрелецкий десятник. Поблескивая выпуклыми глазами, тряся бородой, громко и сердито говорил:
– Сменить тебя надо! Стар ты – не назришь своих слуг и грозы на них не держишь. Меня задержали дела в приказной избе, а ты распустил всех и не ведаешь, кой черт опоил весь караул? Своих в бока пинал – не встают, а твои с ног валятца.
– Воевода, робятко, сказывают, указал пить!
– Воруют! Лгут!.. Пошто идешь в тюрьму, патрахель?
– Старца напутствовать… лежит – позвали.
