– Саян гнетет… упарилась я!
Она расстегнула узорчатые пуговицы на распашном саяне, кинула саян на лавку, в одной шелковой до пят рубахе с поясом пошла в горницу, где был еще недавно пир, принесла оттуда два ковшика серебряных и ендову меду.
– Садись на воеводино место к столу, теперь не забранит за то… пей мед! Чай, устал не меньше меня.
– Дай выпью, и ты пей!
– Един ковшичек мочно… – Она налила два ковша до краев, сказала: – Ну, кабы Бог дал, сошло по добру, как говоришь, и жисть за тебя отдать не жаль…
Они выпили, не чокнувшись.
– Еще один, со мной…
– Не огрузило бы… не все сделано… Крепкой мед…
Выпили.
– Ты скинь это монашье, кафтан наденешь суконной, запасла и сапоги ладные, не тесны будут… шапку с верхом куньим… черное твое спалю в печи.
– Добро, Домна! Знай, кто бы ни наехал на воеводство, злой к тебе или доброй, оставлю парней глядеть, чтоб лиха тебе не учинили.
Сенька сбросил с себя мантию, шлем монаший с наплечниками, стихарь и содрал с ног прилипшие стоптанные уляди.
– Рубаху кинь, в поту вся, наденешь чистую.
Пока переодевался Сенька, Домка на ковер на пол кинула перину и одеяло, сбросила на лавку пояс, окрутила густые волосы тонким платом. Перекрестилась, легла, сказала ровным, спокойным голосом:
– Я легла, ложись ко мне.
– Ну, Домна, я женатой.
– А мне кое дело? Бабой кличут, бабой и быть хочу!
– Я уйду, Домна, ты знаешь.
– Сама взбужу, ежели крепко задремлешь. Коня налажу и провожу – догоняй ватагу.
– Ты можешь лучше меня мужа прибрать.
– Таких, как ты, ввек не приберу, а худой попадет – задушу в первую ночь.
– Вот ты какая!
– Ух, молчи! Дай обниму… Чужой кровью пахнешь? Ништо, целуй!
Сенька открыл глаза и не сразу понял, где он.
Перед ним стоял воин в железной шапке, в кожаной куртке, под курткой – кушак, за кушаком – пистолеты. Стряхнув сон, понял, что его звала Домка. При желтом свете лампадки оделся, обулся, по кафтану запоясал кушак с кистями. Домка сунула ему два пистолета и сулебу:
– Бери, заряжены оба.
Сенька привесил сулебу и принял пистолеты, надел шапку. Домка открыла тайную дверь, завешенную малым ковром. От лампадки зажгла свечу. С огнем свечи провела потайной лестницей в сад. Выходя, огонь задула, свечу оставила на лестнице.
Светало. Пели вторые петухи. Туман стал белесым и похолодел. Когда прошли тын, Домка сказала:
– Иду за конем, жди у пустыря.
Вернулась в сад и мимо тына, согнувшись, пролезла под воеводино крыльцо. Боясь замарать мягкие уляди в крови, осторожно перешагнула два безголовых трупа – дворецкого и помещика. Распахнув ворота в конюшню, увидала немого конюха: лежал, связанный, в яслях, свистел носом в солому – спал. Вывела двух коней, оседлала, на своего накинула суконный чалдар. Осторожно открыла ворота, но когда выезжала, то одна из холопских женок выглянула за дверь избы и усунулась обратно:
– Черт понес дьяволицу эку рань… На грабеж, должно?
Сенька вскочил в седло. Они с Домкой через пустырь тронулись легкой рысью, норовили ближе к берегу Волги. Отъехав верст пять, остановились у опушки леса.
– Я чай, Семен, твои недалеко и ждут?
– Сыщу своих! Вороти к дому.
Она, придвинув коня, нагнулась к нему, поцеловала в губы, сказала:
– Своим накажи и ты знай: будет, може, погоня… Переберитесь за Волгу и на костромские леса утекайте.
– Не пекись! Сыщут – дадим бой… Своей вольной волей и головой бью тебе до земли… знай, не оставлю без призора… не бойся.
– Скачи, милой!
Сенька уехал по берегу. Домка долго глядела ему вслед, вздохнула глубоко и, тронув поводья, повернула к дому. Когда подъехала к старому городу, начинали звонить утреню. Она увидала между старым и новым городом пожарище. Головни разрывали бердышами городовые стрельцы. «Тут был воеводин харчевой двор», – подумала она. От нее сторонились идущие в церковь.
– Бедовая, сказывают?
– Сила мужичья! Недаром у воеводы правая рука.
В конюшне Домка, поставив коня, освободила от пут немого конюха. Развязанный немой делал ей знаки руками и губами:
– Холопи увели трех коней!
Домка беззвучно вошла в сени. Проходя в горницу, скинула крюк с повалуши, где спали помещики. Мимоходом распахнула пустой чулан, в нем еще недавно висела одежда гостей. Прошла в спальню боярина, убрала свою брачную постель, убирая, крестилась, вытащив сунутый под подушку тельный крестик. «Без венца спала… Господи, прости рабу Домну!» Убрав постель, спрятала за тайную дверь монашескую одежду Сеньки, сама переоделась в черное, села на лавку близ стола воеводы. Хотела задремать и вздрогнула: «А ковши? Ендова?» Тихо брякнув ковшами, утопила их в ендове и вынесла в горницу, где пировали гости. «Дух тяжелой», – подумала она. На столе было накидано костей, кусков хлеба и пирогов. Скатерти залиты вином. Не трогая стола, подняла и опрокинула кресло воеводы на спинку. Оглядев горницу, потушила вонявшие гарью лампадки иконостаса.
Придя в спальню, села там, но ее беспокойство не улеглось: встала, крадучись сходила в сени, принесла топор, кинула у дверей. Теперь она знала – сделано все, но задремать ей не пришлось.
По двору, ругаясь, стали бродить похмельные стрельцы. Кто-то подымался на крыльцо, вошел в сени… постоял, затем в горницу. Домка ждала, долго не шел, потом робко перешел по коврам, тихо и неровно ступая, открыл дверь в спальню, согнувшись, желтея лысиной, пролез в низкую дверь.
Домка увидала богорадного.
– Матвевна, с повинной я к отцу нашему.
С окаменевшим, бледным лицом Домка поднялась с лавки, зашаталась, оперлась о стену, сказала:
– Дедушко, беда… Твои разбойники сидельцы схитили отца нашего воеводу… Забрали оружие… забрали одежу помещиков, коней ихних… лезли сюда – я топором отбивалась, штоб не грабили дом. Вишь, вот этим. Спалить хотели. Пуще всех был Гришка, он заводчик всему, а воевода его расковал, колодник служил воеводе за подьячего и вот… Гляди, што изошло!
– Великое горе, Матвевна! И я, старой черт, того Гришку не раз спущал по городу… чаял: воевода расковал да берет его в ездовые – беды нет… И тихой был, покладистой до прошлой ночи. Ночью же… и ведь ты привела ко мне чернеца?
– Я, дедушко, в том вина моя… не узнала разбойника.
– Где узнать, Матвевна? Я и то, уж на што глаз мой зёрок, покуда не заговорил со мной угрозно, не узнал.
– Вот, вот, дедушко… Говорит книжным говором, молитвы чтет, мекала – монах.
– И вот он какой монах! Ой, беда! Зашли мы с десятником, я к старцам, а они того десятника, будто кочета, зарезали, аж не пикнул… Ой, беда нам! Гуляли, пили и воеводу упустили.
