– Не чти боле, дьяк, хватит и этого…
Царь слабо махнул рукой. Дьяк поклонился, собрал на столе бумаги, пошел. Царь прибавил:
– Пиши князь Григорью… с Путивля гонил бы до меня не медля часу… «Сам-де государь хочет знать об Украине правду». За себя в осадных пусть оставит Борятинского.
– Исполнено будет, великий государь.
– Грамоту с гонцом шли спешно!
Дьяк ушел, а царь, катаясь по кровати, крестился и, охая, говорил:
– Встать мочи нет… лежать времени нет… К Ильинишне моей надо сходить – и не могу… надо к ей, тоже недужна… Женили… боярство дали брюхатому черту
[322], он нас женил на измене. Ох, что из того изойдет? Воевод побьют.
Вошел постельничий Полтев тихо, как кошка, и тихо спросил:
– Угодно ли чего великому государю?
– Мне угодно? Зажги, Федор, водолеи… Лампады образные погаси, фитили зажми – масло гретое воняет.
В спальне у образов замигали свечи, стало сумрачнее… На дне чашеобразных паникадил тусклым золотом светилась вода. По образам от дорогих каменьев в узорчатых окладах – изумрудов и яхонтов – задвигались цветные лучи и круги. Постельничий незаметно исчез. Царь задремал…
Дни шли… Сегодня на царских сенях вверху отпели заутреню. Боярин Никита Одоевский тихо, как и постельничий, прошел к царской спальне. Открыв беззвучно тяжелую дверь, просунул голову. Царь, сидя на постели, молился, читал «канон великий» Андрея Критского
[323]. Боярин дожидался, когда царь кончит слова молитвы.
– «Откуду начнут плакати окаянного моего жития деяний, кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию?» – Прервав молитву, спросил: – Чего Иванычу?
Боярин, шурша парчой ферязи, пролез к порогу спальни, запер дверь, поклонился:
– Великий государь, Ромодановского воеводу князя Григорья призывал ли?
– Гонец посылан за ним – жду.
Одоевского сменил Ромодановский. Князь и воевода, войдя, поясным поклоном отдал честь царю и о здоровье наведался.
– Садись ближе, князь Григорий… Здоровье наше от твоих вестей, даст Бог, лучше.
Ромодановский сел, подобрав полы станового кафтана. Боевая служба и десять лет много изменили князя с тех пор, как он лукаво доводил Никону царское повеление: «Не писаться на грамотах великим государем», и о том, что «трапеза с царем Теймуразом грузинским обойдется и без поповского чина». Когда-то короткие, толстые ноги боярина теперь стали гораздо тоньше, казались длиннее. Русая окладистая борода разрослась за уши, в ней клочьями проступила седина. Брови нависли, полное лицо осунулось, и лоб изрезали морщины.
– По указу твоему, великий государь, в осадных воеводах на Путивле стоит князь Василий Борятинский да дьяк Мономахов, у дел же.
– То все так, вот Брюховецкий вор! Сколько он нам пакости учинил!
– Вор… ворон! Того ворона, великий государь, заклевал другой.
– Ой, как же так, князь?
– Когда Брюховецкой собрал свою изменничью раду в Гадяче с полковниками, такими же ворами, на раде той порешили всех наших воевод выбить с Украины. С того часу, великий государь, зачали нас теснить, а где и побивать смертно – в Прилуке, Миргороде, в Батурине воевод похватали, чернцов пожгли. Тут же Иващко, вор, собрал и наладил посланцов в Крым, Гришку Гамалею
[324] с товарищи, звать орду на нас и его, Брюховецкого, дать султану в подданство.
– Пес поганой!
– В ту же пору Петруха Дорошенко своих послал туда же – звать орду на нас… в подданство он дался раньше. Помыслил Дорошенко, что Брюховецкой помешка ему стать гетманом обеих сторон Днепра, да и султана опасался: он-де поставит Брюховецкого над ним, Петрухой… Сговорил казацкую голытьбу, великий государь, и она, когда Брюховецкой ехал на Котельву, в недоезде Опушного за семь верст в степи и порешила Брюховецкого – куски тела собрали, чтоб их похоронить в Гадяче.
Царь перекрестился:
– Так-то ворон ворона заклевал!
– Вот так, великий государь! Скарб Брюховецкого с женкой его Петруха велел отпустить в Чигирин.
– Добро, добро!
– И то добро, великий государь, что остался один ворон! Лют тот ворон и на мясо человеческое падок, но и его конец зрим.
Царь снова перекрестился:
– Придет ему конец, князь Григорий, и дай Бог скорее!
– Я гляжу и вижу, великий государь, что когда в подданство султану Дорошенко дался, за то многие украинцы ропотят, а иные и изменником называют. Бусурманы люты к православным, немало церквей, где турчин был, стали мечетями… Татарва грабит да в полон уводит людей, не глядит, что союзны.
– Вот, вот…
– Такое уж давно началось… Тлеет, а коли тлеет, то огонь недалече… А тут мы…
– Надо изготовить грамоту, князь Григорий: «Так как вы люди православные, с нами одной веры, то изберите себе гетмана православного, кой бы опасал и вас, и веру православную, и народ украинский от изменников поганых… От нас же, великого государя, будут вам льготы и воинская защита…» Дальше приписать мочно: «Поборов с вас брать не будем и воеводам нашим укажем не вступаться в ваши дела!»
– Такая грамота, великий государь, будет к месту и ко времени… Они, прослышал я, подговаривают в гетманы Демку Многогрешного.
[325]
– Ну, и сказка вся! Упорных брать ко кресту, над изменниками чинить промысел и всячески промышлять. Шлю нынче воеводой в Брянск Григория князя Куракина, в товарищах ему даю Григория другого – Козловского… Он воеводой на Вятке, а туда по него послано… вторым товарищем князь Петр Хованской. – Царь зажмурился, потом, помолчав, сказал: – Эти мне Хованские поперек горла стоят! Старик Иван пришел за сына просить и бил челом: «Моему-де сыну с Куракиным невместно!»
[326] А Петруха по отцу такой же бык – уперся! Ну, я старика Тараруя посадил в тюрьму, сын – сдался – сказался больной, но едет…
