Домка подошла к столу, встала на колени, начала молиться, шептала:
– Дай ему, Господи, Семену-рабу, здоровья… Спаси его от ран и смерти, укрой его от болезни лютой… – Встала с колен, оглянулась, сказала про себя шепотом: – Как встрелись первой раз на бою, почуяла сердцем: тот он, кого мне надо.
Теперь казалось Домке, что нечего бояться.
Новый воевода прожил пять дней, но успел взбудоражить всю округу. Сегодня он еще спал, а на дворе шумели, трещало крыльцо от многих ног. Сердитые голоса и окрики будили весь дом.
Домка стояла в передней горнице у дверей в спальню. Было давно светло на улице. В горнице из-за малых окон и слюдяных был полусумрак. Светился лампадками иконостас в углу, да на столе горели в медных широкодонных подсвечниках две сальные свечи.
– Чего наехали кричать?!
– У, разбойница! Не с тобой говорить – буди воеводу.
– Мне не будить, вам не кричать.
Помещики, кто сел на лавку, а кто расхаживал, попирая ковры тяжелыми сапогами, переговаривались:
– И куда гонит?
– Бессовестной был старик, веретенник и грабитель, а нам потакал!
– Родителя новому не ровнять!
Воевода вышел из спальни одетый, но без трости и шапки, перекрестясь на иконостас в угол, сел к столу на скамью, на бумажники:
– Что понудило дворян-державцев лезть ко мне?
– Куда гонишь?
– Не гоню, приказываю – на государеву службу в Москву!
– Воевода нам не указчик!
– Вам, добрые помещики, нарядчика
[332], что ли, писать? Пришлют!
– Пущай нарядчика шлют!
– Слаще не будет! Малая заминка лишь, все едино ехать вам… кому на смотр, кому в жильцы – конно и оружно…
– Эво што говорит!
– Коней в твоем дому, на пиру батьки твоего, ваши разбойники холопи увели!
– Догола раздели сонных!
– Што кафтаны – портки и те стянули!
– Пьяных вас грабили?
– Не кроемся, было пито, не лгем!
– Не пейте до ума помрачения…
– Мы вот годимся погоню за отцом наладить, а нас в Москву.
– В Москву, на государеву службу… Отца моего покойного искать надо было давно, вы тогда не поехали.
– А я вот Чиж!.. – выскочил перед воеводой низкорослый, тонконогий помещик, одетый, как писец, и похожий по острому носу и черному кафтану без запояски на вороненка, выпавшего из гнезда. – Чиж вот! Меня твой пропалой родитель разорил – пожег и ограбил в одну ночь со стариком Куманиным… Я не столь богат был, как Куманин, – у него он сундук узорочья отнял… старик спал на том сундуке… скупой… затосковал и повесился. Душу погубил – пошла в ад!
– Не я грабил тебя.
– Ты дай справиться! С мужиков тяну, да они нищие… Вишь, кафтан на мне киндяк – иного нету.
– Пожду, справься, и все же поезжай на службу. Сам наведаюсь к тебе!
– Я Воронин, – выступил один коренастый с густой бородой и повел широкими плечами. – За три дня до смерти воевода прежний ватагу на меня пустил, не дошла, рыбаков углядели, спужались – и вспять.
– Целоможен! Значит, едешь?
– Я уеду, ты Бутурлин тоже, а как вернусь к головням замест поместья!
– Не оскорбляй! Поезжай, иначе стрельцы свезут, в Москве в тюрьму сядешь.
– Ох, и несговорной ты!
Уходя, помещики ругались:
– Где ему противу батьки быть!
– И разбойник был, да добром помянешь – орел старик!
– Этот не орел – кочет!
– Грабил прежний того, кто оплошился, ежели не оплошен – не трогал!
Садясь на коней, перекликались говором:
– Неделю-две спустит, бывало, – и пир!
– Ества, вина, медов реки-и!
– От этого постов жди, веселья не видать…
Махая плетьми и кистенями, уехали.
[333]
Воевода сошел с крыльца во двор, крикнул:
– Гей, стрельцы, идите на расправу!
По двору зашаркали лапти, поднялось облако пыли. Подходили стрельцы, проспавшие тюрьму, шли, мотая шапки в руках, с опущенными головами, с боязливыми хмурыми лицами.
– Не кони вы, чего здынули тучу песку?
– Мы, отец воевода, лапотны!
– Год минул, как твой родитель нам кормов и жалованья не давывал…
– Зри, сколь обносились мы!
Воевода думал: «Строго наказать не время. Чуть шум на Волге – сойдут воровать! Знаю их норов…»
– Ну, сами знаете, что бывает за упущение караула да истрату оружия на государевой службе?
– Бей, кнута достойны!
– Бить не буду, но и вину вашу не отдам! – Грешны много – тюрьму проспали!
– Бей, отец!
– За наказанье вам работа: тюремной ров углубить, мост сгнил – переменить правилины и настил, бревна есть, починить ворота и сени тюрьмы перебрать… Пошли!
Стрельцы подняли головы, повеселели, кто-то крикнул:
– Гой-да! На работу… Ищи топоры!
Воевода остановил:
– Стойте! Скоро соберу с кабаков напойную казну да с таможни деньги… кормы вам выплачу и жалованье дам!
– Добро, отец, добро-о!
Солнце припекало. Песок от каждого шага пылил, хмельники в конце двора кудрявились. Пахло свежей листвой. По глубокому бездонно-синему небу проходили, меняя узоры, облака. От клетей, подклетов и холопских изб на песке перепутались тени. Воевода, идя по двору, подняв голову, поглядел в ворота на дорогу. Он ждал возки, колымагу с женой… Встретился холоп, нес на поварню воду. Воевода остановился и будто вспомнил что-то:
– Снесешь ведро, скажи своим – соберите рухледь и, кто во что одет, в том идите на свободу!
– Ой, батюшки-и! – Холоп, плеская воду, побежал.
Скоро с котомками, ворохом тряпья, пахнущего навозом и дымом, собрались холопы с женами и детьми. Иные тихо спрашивали:
– Чай, боярин-от не хмельной?
– Ни… што ты! Тверезой. Икимку повелел.
– А то… замест воли как батогов по брюху? Бя-да!
– Молитесь за моего родителя, боярина Василья, не я – он вас спустил.
