– Безвременно? Ужели что стряслось? – спросил воевода.
Сверх голубого зипуна дворецкий одел боярина в летний шелковый кафтан песочного цвета.
– Запахнусь, не надо запояски!
В мягких зеленых чедыгах вышел на крыльцо. Седой пятидесятник, шевеля высокую шапку на голове, с цветным верхом начальника, подошел к крыльцу.
– Пошто безвременно город оставили?
– В городе, боярин, все в добром порядке.
– Что же не в порядке?
– Да, вишь, спешили, дьяк даже отписки не дал: «Скажите на словах». Домка бежала, боярин.
Боярин побледнел, сделал по крыльцу шаг к верхней ступени:
– Покрала дом, сожгла?
– В дому и рухледи искал богорадной, сказал: «Не тронуто!» Худчее учинила она…
– Говори скоро, что учинила?
– А вот! Стрелецкий десятник Пастухов Мишка снял по указу твоему с насада гулящего, звать Гришкой, и, как доводил при мне дьяку съезжей избы богорадной, тот Гришка в недавние годы родителя твоего, боярина Василья, убил!
– Оковать надо было того вора да в тюрьму взять!
– Не дала она в тюрьму вести, заперла в анбар и ключи взяла, а в ночь выняла его и, захватив лошадей, бежали. По дороге городом десятника Мишку убили, кинули в Медвежий вражек.
– У ней робята были, взять их!
– Робят она до побегу схоронила!
– Разыскали ли, куда бежали разбойники?
– Стрельцы в догоню гоняли да по лесу шарили, сказали: «Должно, к Берендееву болоту угнали».
– За Волгу они, в Костромские леса не ушли?
– Копыто лошадино показует на Московскую дорогу.
– Недоглядка великая упустить таких воров, но ежели за Волгу не ушли, то в этих лесах скоро сыщем. Вам скажу: подкормите лошадей, сами справьтесь да гоните в ночь к Александровской слободе. Там в Успенском монастыре под колокольней, что скосилась, и под шатровой есть конюшни для вас, кельи есть же. Монахини прокормят: «За прокорм-де боярин наедет, сочтется», меня знают!
– Любо, боярин!
– Стой еще: до Александровской и по Серне-реке в лесах чищено от разбойников. Государь посылал стрельцов, а если кои и ухоронились, то не большое дело. Те воры, Гришка и Домка, надо полагать, дальше Берендеева не откинутся. Устройте лошадей и идите на поварню да в людскую избу.
– Добро, боярин, благодарствуем!
Стрельцы разбрелись, а боярин спешно оделся и поехал к царю.
Душно стало в городе, но царь жил в Кремле и не думал уезжать в Измайлово или Коломенское. Изредка лишь ездил на богомолье – и то в ближние монастыри. В кровати лежал мало, больше сидел в мягком кресле, обложенный подушками, под ноги ему тоже клали подушки. Цветные окна и так мало давали света, а от солнца, по приказу царя, еще и завешивались тонкими запонами. Из сводчатых палат с расписными по золоту узорами, с раскрытыми настежь дверями несло прохладой, и эту прохладу и сумрак любил теперь царь. Любил и тишину. Кругом дворца и во дворце было тихо. Бояре указали никаких дел, ни кляузных, ни расправных, на Ивановой площади не чинить. Все дела и просьбы перевести на Троицкую площадь.
Царь сидел на кресле под образом Спаса, только одна лампада у образа освещала скупым огнем сумрачную палату, сияющую по стенам мутно-золотыми узорами. Вошел спальник Полтев, поправил огонь лампады. Царь дремал, открыл на сером лице строгие глаза с большим трудом. Веки припухли. Раньше в глазах царя часто искрились смех или веселость, теперь он глядел, редко мигая, и глаза круглились.
– Федор! Есть кто там в прихожей? Я слышу, – хрипло сказал царь.
– Есть, великий государь, но ежели тебе надобно опочивать, то подождет.
– Кто есть там?
– Бутурлин, Федор Васильич.
– Ему нынче боярство сказано, а новые бояре гораздо спесивы, да Федора люблю я, скорый, огненный – везде сам, свой глаз везде, – таких немного у меня… зови да накажи ему, чтоб не стучал и говорил не во весь голос.
Неслышно ушел спальник, и так же неслышно, в расшитых жемчугом красных чедыгах, в зарбафном кафтане вошел Бутурлин.
– Желаю великому государю здоровья и счастья на многие годы. – Низко сгибаясь, Бутурлин поклонился.
– Счастья, Федор Васильич, у меня довольно, здоровья мало, а ежели нет здоровья, то счастье, как прогорклое масло – с виду казисто, внутри же отрыгает и жжет. За делом ко мне, боярин?
– Пришел, великий государь, просить указ – идти имать разбойников.
– Боярское ли то дело? Стрельцы управят, лес мы чистили вглубь далеко – ведомо тебе?
– Ведомо, великий государь, но тут разбойник опричной, мой домовой.
Царь молчал. Бутурлин, подождав, продолжал:
– Из дома моего, великий государь, бежала холопка за разбойным делом.
Царь пухлой рукой приподнял набухшее правое веко, поглядел на боярина, сказал:
– Вот кого на дыбе хотел бы увидать – бабу и разбойницу.
– Бывают такие, великий государь!
– Чего не бывает, да я-то не видал таких.
– Бежала, великий государь, в леса, что стоят у Переславля-Залесского.
– Покрала?
– Такого худа за ней не бывало, ничего не потрогала.
– Так и пущай себе тешится! Все одно в слуги тебе не годится, а за разбой ответит по «Уложению».
– Великий государь, не до конца я сказал, боясь прибавить тебе тягости многословием.
– Говори, Федор Васильич! Слушаю, затейно даже!
– По указу Одоевского князя Якова из Астрахани: гулящих людей снимать с астраханских насадов и допрашивать – без меня был снят стрельцами разбойник, явный разинец, имя Гришка, тот Гришка при родителе моем, боярине Василье, увел всю тюрьму из Ярославля к Стеньке Разину.
– То дело я знаю, боярин! Да и самого воеводу воры взяли с собой в попутчие?
– Взяли и кончили, великий государь!
– Так нынче где тот Гришка?
– Не тая ничего, как на духу, перед тобой, великим государем, должен я сказать: та Домка у родителя моего с его попущения разбоем промышляла.
– А где тот Гришка?
– Гришку она схоронила, и оба они утекли нынче.
– Видишь ли, Федор Васильич, а я вижу – та Домка Гришке-вору и родителя твоего предала.
– Не думал того, великий государь, теперь вижу – истинно так!
– И ты, боярин, садясь на воеводство, не мог не знать за той Домкой разбойного дела?
Бутурлин потупился, помолчал, сказал:
– Сокрыл ее ради памяти родителя… Завещано было им письменно ту Домку спустить на волю.
– Не дал разбойницу на расправу, пожни, боярин, что посеял, а родитель твой прежде тебя пожал оное.
