По голосу черного у дверей с треском загорелся факел. Другой, раскидывая искры, вспыхнул между окнами со слюдой в оловянных окончинах.
– Разбрелись, господине капитан, посады… слободы тож… Нам ту сидеть прибытку мало… – говорит Каменеву рейтар.
– Правда твоя, служилый, а все же пождем…
– Ежели женок опять поволокут солдаты, так же с ними?
– Так же, чего обижать солдат? Посадские жены величают нас грабителями и всякое скаредство чинят… с ними по-ихнему будем!
– Ну, так я стану строго судить!
В избу с шумом и топотом солдаты втащили толстого посадского в дубленой кошуле, в сшивных с узорами валенках, в бараньем треухе.
– Вот, господине капитан и все товарыщи, лаетца, не идет… гляньте брюхо… вспороть ему, пуд сала мочно вынуть.
– Бедные мы коломничи! Куда волокут? Пошто? Кому учинил зло? Не вем!..
Солдаты шумели, присвистывали, рейтар крикнул:
– Гей, тихо, судить будем!
В избе примолкли:
– Торговой?
– Торгую мало… – посадский, сняв треух, поклонился.
– Сколь имеешь торговли?
– Было три ларя на торгу – ныне один.
– В день от него прибытку сколь?
– Купят мало… вас, солдатов, народ бежит.
– Пущай! Сколь давать будешь на день государевым служилым людям?
– Век такой налоги не знал и дать што не ведаю!
– От седни ведай! Три гривны день.
– То много… мал торг!
– Давай две!
– Мало торгую… много так!
Дуло пистолета зловеще и медленно подымается. Посадский втягивает голову в воротник кошули и приседает.
– Гей, товарыщи, пущай он даст клятьбу!
Солдаты кидаются к посадскому, волокут ко кресту.
– Будь сговорной, или смерть у порога! – тихим голосом советуют.
Оробевший посадский с трудом различает крест на столбе – у него рябит в глазах.
– Клянусь святым крестом, что ежедень буду исправно платить служилым людям…
– Две гривны! – кричит рейтар, с треском взводя кремневый курок пистолета.
– Две гривны! Клянусь… – почти шепотом от страха говорит посадский.
– Клади задаток и будешь безопасен!
Посадский, держа шапку в зубах, идет к столу и из пазухи вынимает кису, платит вперед за неделю.
Рейтар макает перо в чернильницу, пишет для виду, спрашивает:
– Имя твое?
– Тинюгин… Петр Федоров сын…
– Шмудилов! Читай торговану отпуст.
Бойкий солдат с вороватыми пьяными глазами хватает с налоя тетрадь, читает звонко по-церковному: «Ныне отпущаеши с печи мене, раба своего пузанку… еще на кабак по вино и по мед и по пиво по глаголу вашему с миром! Яко видеста очи мои тамо много пиющих и пияных…»
Посадский, вынув из зубов шапку, не надевая ее, крестится, подходя к дверям.
– Солдаты, проводите безопасно торгового к десятскому слободы… – приказывает громко черный немчин.
Посадский исчезает в сенях.
Спустя мало с хохотом солдат и бабьим визгом в избу втащили толстую, приземистую бабу. Она в сапогах мужских, в полушубке, поволоченном рыжим сукном, поверх полушубка теплый плат с кистями до пояса.
– Во, браты, Кутафья, уловил-таки – взопрел да приволок! – кричал тощий датошный солдат в сером тягиляе стеганом и в лаптях.
– Хто такова?
– А наша хозяйка, где мы во двор господином маёром ставлены.
– Чем перед тобой повинна?
– Да завсе лает нас, солдатов, скаредно, родню мужню зовет на нас – сбить со двора штоб…
– А ты тут у чего есть, коли она всех лает?
– Рухло мое кое в огонь шибла, особно лает меня.
– Што платишь за бесчестье солдату?
– А нету у меня ничего! А и было бы, то такому возгряку – шиш!
– Язык у тебя колючий – вот стрелю! Башка полетит за порог! – грозит рейтар, берясь за пистолет.
Баба пугается:
– О, не стрели, отпусти душу на покаяние…
– Деньги есть заплатить рухло, кое пожгла?!
– Нету ни пулы, да лжет он, возгряк!
– Ты што получить хошь?
– Она, товарыщи, Кутафья, заплатить может!
– Чем? – спрашивает черный немчин.
– Сами, товарищи, сведомы – чем, коли денег нету – в подклет со мной, а там получу.
– Было бы с кем иттить! Ни кожи, ни рожи – я, чай, мужняя.
Рейтар молча подымает пистолет.
Баба кланяется, вязаными рукавицами закрывает лицо.
– Ой, отпусти душу!
– Не убудет тебя – поди в подклет, а то и на неделю запрем!
– Ну, ты, бес лапотной, пойдем коли… Терплю страх смертный.
Солдат с бабой уходят в подклет, где за сломанной переборкой клетей много. Мало спустя выходят, баба отряхивает полы полушубка.
– Кланяйся судьям! – советует солдат.
Баба кланяется, особенно низко тому, кто кажется ей главным, тому, кой с грудей до пупа закован в броню, и пистоли у него под рукой.
– Простите, только пущай, коли замест мужа стал да от дому уволок, проведет в обрат – наш он, постоялец…
– Его воля – пущай!
По двору бабу провожает много солдат, зубоскалят:
– Мерой-то сошлись?
– У, беси, вам кое дело? – смело огрызается баба.
Солдат уводит ее за ворота, остальные, придя к огню, где играют в карты, говорят:
– Нешто отбить у его бабу? Сабли нет, един лишь пистоль…
– Со своим бой маёр строго судит!
– Жаль… баба-т ядреная!
Меж тем на Съезжую волокут попа.
– Поди, батько, поди, ругу платят…
– Наг, яко Адам в раю… глаголал, не имут веры – тянут…
Поп в черной однорядке, видимо, чужой.
Солдат, который приволок попа на Съезжую, смущенно говорил:
– На улице тма! Волок – чаял, с молебна поспешает.
– Сними с него скуфью! – говорит рейтар, отодвигая пистолет. – Попа бесчестить добро, да камилавку не топтать ногами… на то есть «Уложение государево».
С волос попа, спутанных и грязных, солдат снимает скуфью, кладет на стол.
– И скуфья драна! – говорит он.
– Пущай у креста клятьбу даст, что дать может, – говорит рейтар.
Попа подвели к налою:
