– Черт с ними! Идем к кади квас пить.
Бегичев пошел испить квасу. Идти за стрельцами было легко: народ расступался. Стрельцы говорили:
– Лавки пятую и десятую деньгу дают, а эти бродячие им рвут торговлю!
– С походячих ништо возьмешь – со скамьи бежат, потому обложено место…
– Ну в Китай-городе лавок довольно!
– А сколь довольно?
– Сто семьдесят две!
– Есть пустые… полных лавок мало, пол-лавки да четь лавки.
– Всё бы ништо, моровая язва повывела торговый народ!
Выпив квасу, Бегичев прошел к тиунской избе
[188], что близ Покрова стоит.
– Совсем оглушили, аже дело забыл!
Сизовато-голубым пылило небо. Казалось, вонь от рыбы, мяса, горелого теста висела над городом, было трудно дышать. Люди пыхтели, раскрывая рты, будто рыба без воды. Колокольный звон, матюги с вывертом, божба и крики погони:
– Де-е-ржи татя!
– Хрещеные! ребята-а! зря имаетца – не я, вот Бог…
– Я тя подпеку – зря? Волоки на Съезжую.
Бегичев посторонился в толпу, вора протащили в сторону Земского двора. У тиуньей избы Бегичев остановился. Толпа плохо одетых попов галдела, держа в руках знаменцы (разрешение служить). К Бегичеву подошли, наперебой заговорили:
– Служить, хозяин?
– Наймуй меня: не пил, не ел!
– Я тож постной, меня.
– Далеко ехать… я с Коломны…
– Пошто ехать? Побредем – в пути лишь брашном да питием малость…
Бегичев подумал: «Отказать – будут несговорны…» Он схитрил:
– После найму! Прежде дело.
– Управься с ним!
– Найму, только к делу совет потребен.
– Наш?
– Ваш, отцы.
– Готовы! Чего знать надо?
– Только чтоб дело твое чисто: мы не разбойны.
– По-разбойному вон те, что у моста дерутся.
– Мне изведать надо, где нынче патриарх. Мое дело до него.
– Дело малое: был в Китай-городе на Воскресенском!
– Э, батька, был, вишь, уплыл – сшел в Кремль на Троицкое.
– Кремль ведаю мало: как ближе идти на Троицкое подворье?
– Ну, младень старой! Ха… дороги на Троицкое не ведает? Ха…
Бегичев, ковыряя пальцем, поднял вверх свою седую острую бороду:
– У Семена Стрешнева бывал, а дале как?
– Так тут рядом! Там же двор Шереметева с церковью Борисо-Глеба.
– Убродился я… в Троицкие ворота заходить не близко…
– Пошто в Троицкие? Иди вон оттуда с Никольских, да не по Никольской, а по Житной улице – десную тебе станут государевы житницы, ошую подхватят поповские дворы… за ними проулок с Житной на Никольскую, узришь малу церковь – то будет Симоново подворье с Введением, а супротив и Троицкое.
Пристал еще попик с тонкими выпяченными губами, насмешливый:
– Тебе, може, после патриарша отпуска к великому государю потребно, так от Троицкого Куретные ворота в сотне шагов!
– Мыслю и к великому государю: я – дворянин и сородичи есть, жильцы Бегичевы, только как туда идти, думать надо…
– Чего думать-то?
– Как чего… думать потребно!
– А ты вот дай по роже караульному стрельцу у Куретных, он тя коленом в зад вобьет на государев двор!
Не дожидаясь ответа, повернулся к толпе попов.
– Батьки, грядем, укоротим срамотную безлепицу… – маленькой сухой рукой ткнул в сторону Спасского.
Подходя ближе к Спасскому мосту, у края оврага, как черные козлы, волочились два попа: один в черной рясе, другой в длинной манатье. Они стояли на коленях, вцепившись один в бороду, другой в волосы. Наперсные кресты на медных цепочках ползали по песку, сверкая, двигались за коленями дерущихся. Те, что от тиуньей избы подошли, кричали:
– Спустись, безобразие пьяное!
– От вашего срамного деяния нас к службе не берут!
– А вот я вас по гузну ходилом!
Получив по пинку в зад, драчуны встали на ноги – потные, с прилипшими к лицам волосами, в кровавых ссадинах.
– Небеса сияния огненна исполнены, а они будто квасу со льдом испили…
– Теперь, не простясь, литоргисать зачнете?!
– Я ему прощусь ужо! – сказал поп в рясе, одергивая бороду.
В манатье поднявшийся заговорил, сплевывая в сторону:
– Выщиплю ужо бороду, как Годунов Богдану Бельскому
[189], штоб царем не звался, тебе же не быть, безбородому, попом!
«Ну, уберите грех, проститесь!» – кричали попы, а Бегичеву сказали, указывая на попа в манатье:
– Вот тебе, дворянин-хозяин, поп! Он обскажет, где Никон: вчерась ходил к нему за милостыней.
– Тебе пошто к Никону?
– Ведает меня… призывал… – солгал Бегичев.
– Никон ныне вменяет себя Езекилю пророку – возглашает, уличает! С Троицкого перебег на Симоново – чул, государь будет Симеона царевича поминать, да бояра царя отвели… Митру кинул, клобук надел и стал подобен нам, грешным!
– Сшел, да честь патриарша с ним?
– Нет, не с ним, хозяин! Кинувший манатью святительскую уподобляется не то чернцу, а расстриге, ныне уж укорот дан…
– Какой ему укорот?
– Бояра крепко стеречь велят Никона, и ежели кто пойдет к Никону с переднего ходу, замест милостыни испросит пинка!
– И ты испросил? – полюбопытствовали попы.
– Прежде проведал – не испросил, ладно вшел с проулка.
– Чул я, батька: в Симоновом божьим гневом заходы сожгло… вышли тушить с образы да кресты, а их навозом забрызгало со святыней – навоз кипел.
– Иди на пожог не с крестом, а с багром да ведром!
– Все то чули! Худче кабы молонья кинулась в кельи – кресты обмоют, чрево же и у тына опростать мочно.
Поклонясь попам, Бегичев пошел к мосту, попы повернули к тиуньей избе. Идя, дворянин размышлял: «Брусят спьяну! Горд Никон, митры на клобук не сменит… пошто я налгал? Кремль и не весь, да знаю, приказы знаю… Иванову тоже». Обойдя толпу зевак у книжных лавок на Спасском, дворянин пошел мимо церквей на Крови. Около церквей и церквушек ютились кладбища, от малорослых деревьев веяло прохладой.
