Бородатый, слегка сгорбленный целовальник, с глазами кроваво-красными, старик, он же и голова кабацкий Аника-боголюбец, слухом туп, но любил глаза потешить. Скоморохи были гонимы еще до Никона, Никон же, насаждая везде церковное благочиние, указал: «Гудки, сопели, бубны и всю богопротивную погань отнимать и жечь на болоте, где казнят и колдунов жгут». Но пожженное помалу воскресало, а на Старом кабаке скоморохи не боялись, что их потянут на съезжую или в Разбойный приказ, – тем смелее им стало, как прослышали, что Никон кинул патриаршество.
Боголюбцем Анику прозвали за то, что нигде у него не висело государево запрещение: «Питухов от кабаков не гоняти». Вместо этого у кабатчика висела большая желтая надпись на телятине
[226] с увещанием: «Слово святого Иоанна Златоустого о матернем лае в пользу душевную всем православным христианом». «Не подобает православным христианом матерны лаяти, понеже мати божия пресвятая Мария, родшая творца небу и земли – Бога спаса нашего… Та госпожа заступница наша о всех нас православных христианех, за весь мир Бога умоляет… Другая мати родная всякому человеку. Тою мы свет познахом и от сосца воздоихом, та труды и болезни нас для прият и нечистоту нашу и многие печали подъят, и скорби. Третия мать – земля! От нее же кормимся и питаемся и наготу свою студную покрываем и тьмы благ приимем по божию велению и к ней же паки возвращаемся – иже есть погребение…»
Целовальник Аника-боголюбец воспрещал матерные слова. Не слыша слов, он их угадывал по губам ругателя, грозил пальцем и, ежели питух не унимался, приказывал выбить вон, и питухи слушались. Кроме матерных слов, во всем им было раздолье. За это раздолье кабацкое Аника не раз стоял на Земском дворе в пытошных клетях перед воеводой и дьяками, пишущими при допросе воровские речи пытуемого. Его пугали и клещами, каленными добела, и дыбой, и палачами, готовыми сорвать с него сукман и начать расправу. Не раз ему говорилось, что позван он за бесчинства, кои идут на его кабаке: обругание святых церквей питухами, обругание угодников божиих и самого Бога, да и непристойных-де речей про великого государя да про бояр честных родов сказуется немало…
Аника всегда кланялся земно воеводе, поясно кланялся на стороны дьякам и говорил: «Нечетно лет володею кабаком и не единожды просил, штоб меня на целование крестное по кабаку не брать. Отец-воевода и вы, государевы люди, дьяки милостивые. А што вижу? Сажают! И крест целовать велят и голову кабацкому делу не дают, – я же един голова и целовальник. Да ведомо вам – я чутьем скорбен, слово в ухи мои вбивать, подобно, как клин в стену… Зором тож притупился… мои помощники – ярыги, да што они смыслят? Власти же: объезжий господин с решеточными указуют мне: “Гони лихих людей!” А я их понять не умею – питух есть питух… Сами же господа объезжие по кружечным и харчевым дворам ездиют, а мой кабак объезжают».
Кабак Аники-боголюбца давал приказу Большого дворца в два раза больше против всех кружечных дворов. Царь не раз приказывал на Земский двор: «Способных людей не гнать! Целовальников кабацких прибирать таких, чтоб доход напойных денег был в полу больше лонешных
[227] годов… Анику же того на Старом кабаке не шевелить!»
Воевода с дьяками на Земском дворе порешили:
– Коли-ко государь того целовальника заступает, то дать ему владеть кабаком в свою волю!..
– А лихие как же, боярин?
– Лихих людей по делом их имати в ином месте, опричь Аники.
В хитрости Аники-целовальника было много правды – объезжие ночью боялись к его кабаку подступиться. Один-таки объезжий сыскался из храбрых, набрал стрельцов да земских ярыг и набежал суд чинить, но его убили из пистоля, а стрельцов и решеточных разогнали кольем. С тех пор из властей к Старому кабаку никто не являлся.
Сегодня по сумеркам Таисий с Сенькой пришли в кабак Аники-боголюбца. Под полой кафтана у Сеньки привешен старый друг – шестопер, а панцирь, взятый у Конона, надет под шелковую синюю рубаху.
Питухов в кабаке было довольно, немало скопилось и лихих, для работы своей ожидавших поздних часов. Лихие, приметив приятелей, Таисия с Сенькой, говорили в углу за печью:
– Новцы-молодцы деньги имут!
– Не новцы, жильцы с Облепихина двора.
– Едино, откуда – нам на ночь хабар есть!
И тут же видели многие диво.
Таисий подошел к стойке, положил перед Аникой золотой.
– Зрите! Кабак покупает!
– Эх, питухи, гуляем седни!
Целовальник не спеша взял золотой, попробовал на зуб. Пристально поглядел на него, покидал о дубовую стойку – ухмыльнулся, вытянул из пазухи кожаную кису, спрятал золото. Подняв голову, сказал на весь кабак громко:
– Гуляй, парни, с Богом! Пей, ешь задарма…
– Ой, то спасибо!
– Хабар на сей день!
Таисий также крикнул на всю избу:
– Слышали?! Пей, ешь, за все плачено. Кабак купил я – на вечер атаманом буду голи кабацкой! Есаул мой вот! – Он положил руку на плечо Сеньки. – Что укажу – слушайте! Что прикажу – исполняйте! Обиды, налоги никому не сделаю, опричь супротивных тех, кто зачнет тамашиться и над смиренными питухами налогу чинить!
– …Добро, атаман!
– Будем слушать во всем! – отозвались голоса питухов.
Замаранные сажей до глаз, без рубах, в одних портках, с черными крестами на шее, полезли с полатей питухи-пропойцы.
– Эх, и лю-у-ди! Крест не берут, а за портки ничего не дают.
– Вишь, того богатства не пропили!
Целовальник Аника деловито, не спеша наливал пропойцам, кто на какой стакан показывал. Дрожащие руки тянулись к стойке, плеская вино, у иных посудина в дрожи стучала по зубам. По замаранным бородам текла водка. Аника дал им калач. Калач разломили на куски, но ели плохо и пили, хотя жадно, но мало. Потом, торопливо покланявшись, вновь улезли на полати.
– Вот зрите! Эти люди царю пятую деньгу платят и десятую, а ведомо всем, што получают за то? Пинки да глум! – крикнул Таисий, простирая руку в сторону последнего питуха, который, карабкаясь на печь, срывался и снова лез.
За пропойцами к стойке пить водку подошли скоморохи с бубнами, гудками, сломницами
[228]. Крашеные хари несли в руках, один ряжен медведем в буром мохнатом кафтане, ноги в рукавах, полы закреплены на плечах, харя висела на спине, играть – надевалась на голову, другой – вожаком медвежьим, он был без хари, в руках батог, третий наряжен козой, четвертый – рыбаком, а пятый – разбойником с дубиной, за кушаком нож.
– Ух! Этот страшенный…
– Пошто?
– Вишь, рожа в крови!
Всех подошедших к стойке Аника угощал деловито, спокойно.
