– Ты кабак купил… деньги есть и вдовой, от сестры Облепихи ведаю, а его зазови – шальная Улька глаза выдерет.
– Я вдовой – правда! И деньги есть, только розно с приятелем покуда идти не след. Говорить надо, а у тебя есть ли тихое место?
– Никого в избе – вся изба моя, забредут иные – не пущу.
– Добро! Идем, брат, сговорим – уйдешь.
Старики из кабака вышли. Серафим сказал:
– Завтре безотменно в кабак Ульяну пошлем, Миколай!
– Пошто, Серафимушко?
– А надо ей узнать и нам сказать, што затевают разбойники.
– Гиль, не иное што!
– Но где и в какое время скопятца? Медный бунт заваривают, к тому народ поят водкой… нам же надо упредить объезжего! Знакомец наш, тот старый дворянин с Коломны.
– Тот, што борода помялом? Мохната…
– Тот… наши бабы в его дому на Коломне бывали – Ульяна про замысел их ему доведет…
– Самим надо! Не бабьего ума дело, Серафим.
– Того не можно! А ну, как не удастся взять сатану Таисия – тогда конец нам, Ульяне же добром сойдет… «довела, дескать – убоялась, што ее приголубника в бунт заводчиком потянут!».
– Эх, Серафимушко! Переведет она Сеньке наш сговор и не пойдет…
– Ты чуй! Сговорить ее надо – разжечь: «Таисий-де твоего Сеньку с Фимкой сводит…»
– Оно, пожалуй, гоже такое? Тогда пойдет!
– Уберем голову, а Сеньку убрать легко – глуп, доверчив, пойми!
– И это ладно удумал ты, Серафим!
В летнем теплом воздухе кривыми тропками пробрались на Фимкин двор. Сама хозяйка первой зашла на крыльцо, увитое хмелем, отворив дверь в сени, бойко скрылась в сумраке избы. Слышно было, как она у печи вздувала огонь лучины в углях жаратка. Сенька с Таисием ждали в сенях. Фимка крикнула:
– Заходите.
Осветив огнем лучины просторную лежанку с кирпичными ступенями, плотно приделанную к курной печи, Фимка полезла на ступени, откинула на лежанке створчатую дверь – за дверью начинались ступени вниз.
– Ниже сгибайтесь – пролезете! – И первая полезла под избу, прибавила: – Кто последний, крышку накрой!
Сенька влез последним. За скобы поднял створки, закрыл вход.
В подызбище пахло печеным хлебом, овчинами, медом. Подземелье было невысокое, но обширное, над головой на толстых бревнах лежал настил пола избы. Войдя с огнем, Фимка на широком столе зажгла две свечи, лучину затоптала на земляном полу. Окон не было. Хозяйка пошла в глубь подземелья, открыла дверку, повеяло холодком летней ночи, запахом травы. Кровать Фимки близ стола, широкая, с пестрым лоскутным одеялом, с горой подушек в красных наволочках. Ножек у кровати нет. Кровать широкой рамой врыта в землю. Друзья присели у стола на скамью. Оба огляделись, заметили в глубине столб, подпиравший настил, на нем образ, зажженная лампадка мигала от ночного ветра, огонь свеч на столе тоже.
– Женка! Прохладно, запри дверь, – сказал Таисий.
– Припру! Сыщу когда… – Фимка за дверью чего-то искала. Дверь заперла, принесла на стол малый жбан пива, две деревянные точеные чашки и оловянную торель с пирогами. – Пейте, ешьте, а я подремлю.
Она столкнула с ног кожаные уляди, завернув в красную юбку голые крепкие ноги, упала на кровать ничком, и видно было, что скоро уснула. Приятели выпили пива, заправили по рогу табаку и с бульканьем воды стали курить. Таисий из пазухи вытащил кожаную сумку, порылся в ней, звеня золотом монет, достал два письма и, передавая их, заговорил:
– Тут, Семен, два, оба надо повесить. Едино с Лубянки, другое с Красной. Как письма устроить, не ведаю, только рано прибить до народу. Народ к тем письмам кинется, дьяки тоже – так спервоначалу шум зачнется.
– Знаю человека – устроит.
– Письма писаны нарядным
[231] росчерком Максима Грека
[232], титлой – ищи во гробех писца!
– Ты бы, Таисий, берег золото, сгодится.
– Серебра долго искать, да и пойматься можно! Завтра на кабаке люди будут с топорами, поить много не надо, – Анике втолковать тоже. С большого хмелю в бахвальстве меж собой, гляди, посекутся – дело уронят. Впрочем, то моя забота. Ты же завтра направляйся в Коломну, жди меня с народом. Спать будешь на мельнице, где переход за Коломенку. Мельница не мелет, пуста – туда Кирилка придет, и я вас с ним найду. Без моего зова к царю не подступайте. Царь на Коломне живет…
– Ладно, завтра с утра направляюсь, только не весь народ придет к кабаку с топорами. Как ты призывал, я ходил по кабаку и слышал, говорили: «Топоры пошто брать? На бояр идем да к царю за правдой!»
– Дураки! Ищут у каменного попа железной просфоры, – он им задаст правду, коли приступят с пустыми руками. Вот говорил я тебе, народу надобен царь справедливый – без царя этот народ жить не будет! Неучен, попами запуган: нет царя – пойдет искать, а бояре тут как тут, иного тирана подсунут, худчего.
– А все же царей не должно быть!
– В будущем – да, не теперь…
– Теперь – убить одного, сядет другой – и другого так же…
– Много ли таких, как Кирилка? Мало их или нет! Попы учат: царь – бог, а как на бога пойдешь? Народ суеверен.
– Как убить, указал Кирилке ты?
– Завтра на кабаке договорим как.
– То ладно! Лишь бы не изменил.
– Этот не изменит.
– Дальше как будем вести дело?
– С царем кончим… Лихие дома бояр разобьют и их побьют. Сидельцев из тюрем пустим, стрельцы есть сговорные, а там из дела видно будет.
– Иду спать!
Сенька встал, обнял Таисия, тот спросил, прощаясь:
– Пистоли с собой есть?
– Два – бери! Два дома про запас лежат.
Таисий принял пистолеты. Сенька ушел.
Улька много раз вылезала за тын Облепихина двора, приседала, вглядывалась в лесок, в кусты, слушала и снова шла к себе. Ее окликнул отец:
– Уляша!
– Чого тебе?
– Иди-ко… мы с Серафимом слово молым…
– Не до тебя, отец!
– Все едино, кого ждешь – скоро не вернетца!
– Пошто не вернетца?
Улька вошла в избу, бабы спали, отец провел ее в прируб. В прирубе Серафим, атаман ватаги, сидел на своей чисто прибранной постели в плисовой черной однорядке. Борода старика расчесана, волосы приглажены на лысину и лысина, вымытая, с волосами, помазанными маслом, блестела, глаза тоже светились хитрой ласковостью. У черного образа горела лампадка, на полке резной над кроватью Серафима медный трехсвечник пылал тремя огарками толстых свечей.
