- Нравится мне Наташа, знаешь? - вдруг тихо воскликнул
хохол.
- Знаю! - не сразу ответил Павел.
Было слышно, как хохол медленно встал и начал ходить. По
полу шаркали его босые ноги. И раздался тихий, заунывный свист. Потом снова
загудел его голос:
- А замечает она это? Павел молчал.
- Как ты думаешь? - понизив голос, спросил хохол.
- Замечает! - ответил Павел. - Поэтому и отказалась
заниматься у нас…
Хохол тяжело возил ноги по полу, и снова в комнате дрожал
его тихий свист. Потом он спросил:
- А если я скажу ей…
- Что?
- Что вот я… - тихо начал хохол.
- Зачем? - прервал его Павел.
Мать услышала, что хохол остановился, и почувствовала, что
он усмехается.
- Да я, видишь, полагаю, что если любишь девушку, то надо же
ей сказать об этом, иначе не будет никакого толка! Павел громко захлопнул
книгу. Был слышен его вопрос:
- А какого толка ты ждешь? Оба долго молчали.
- Ну? - спросил хохол.
- Надо, Андрей, ясно представлять себе, чего хочешь, -
заговорил Павел медленно.- Положим, и она тебя любит, - я этого не думаю, - но,
положим, так! И вы - поженитесь. Интересный брак - интеллигентка и рабочий!
Родятся дети, работать тебе надо будет одному… и - много. Жизнь ваша станет
жизнью из-за куска хлеба, для детей, для квартиры; для дела - вас больше нет.
Обоих нет!
Стало тихо. Потом Павел заговорил как будто мягче:
- Ты лучше брось все это, Андрей. И не смущай ее…
Тихо. Отчетливо стучит маятник часов, мерно отсекая секунды.
Хохол сказал:
- Половина сердца - любит, половина ненавидит, разве ж это
сердце, а?
Зашелестели страницы книги - должно быть, Павел снова начал
читать. Мать лежала, закрыв глаза, и боялась пошевелиться. Ей было до слез жаль
хохла, но еще более - сына. Она думала о нем:
«Милый ты мой…»
Вдруг хохол спросил:
- Так - молчать?
- Это - честнее, - тихо сказал Павел.
По этой дороге и пойдем! - сказал хохол. И через несколько
секунд продолжал грустно и тихо:
Трудно тебе будет, Паша, когда ты сам вот так…
Мне уже трудно…
О стены дома шаркал ветер. Четко считал уходящее время
маятник часов.
- Над этим - не посмеешься! - медленно проговорил хохол.
Мать ткнулась лицом в подушку и беззвучно заплакала. Наутро Андрей показался
матери ниже ростом и еще милее. А сын, как всегда, худ, прям и молчалив. Раньше
мать называла хохла Андрей Онисимович, а сегодня, не замечая, сказала ему:
- Вам, Андрюша, сапоги-то починить надо бы, - так вы ноги
простудите!
- А я в получку новые куплю! - ответил он. засмеялся и
вдруг, положив ей на плечо свою длинную руку, спросил: - А может, вы и есть
родная моя мать? Только вам не хочется в том признаться людям, как я очень
некрасивый, а?
Она молча похлопала его по руке. Ей хотелось сказать ему
много ласковых слов, но сердце ее было стиснуто жалостью, и слова не шли с
языка.
9
В слободке говорили о социалистах, которые разбрасывают
написанные синими чернилами листки. В этих листках зло писали о порядках на
фабрике, о стачках рабочих в Петербурге и в южной России, рабочие призывались к
объединению и борьбе за свои интересы.
Пожилые люди, имевшие на фабрике хороший заработок,
ругались:
- Смутьяны! За такие дела надо морду бить! И носили листки в
контору. Молодежь читала прокламации с увлечением:
- Правда!
Большинство, забитое работой и ко всему равнодушное, лениво
отзывалось:
- Ничего не будет, - разве можно? Но листки волновали людей,
и, если их не было неделю, люди уже говорили друг другу:
- Бросили, видно, печатать…
А в понедельник листки снова появлялись, и снова рабочие
глухо шумели.
В трактире и на фабрике замечали новых, никому не известных
людей. Они выспрашивали, рассматривали, нюхали и сразу бросались всем в глаза,
одни - подозрительной осторожностью, другие - излишней навязчивостью.
Мать понимала, что этот шум поднят работой ее сына. Она
видела, как люди стягивались вокруг него, - и опасения за судьбу Павла
сливались с гордостью за него.
Как-то вечером Марья Корсунова постучала с улицы в окно, и,
когда мать открыла раму, она громким шепотом заговорила:
- Держись, Пелагея, доигрались голубчики! Ночью сегодня
обыск решен у вас, у Мазина, у Весовщикова…
Толстые губы Марьи торопливо шлепались одна о другую,
мясистый нос сопел, глаза мигали и косились из стороны в сторону, выслеживая
кого-то на улице.
- А я ничего не знаю, и ничего я тебе не говорила и даже не
видела тебя сегодня, - слышишь?
Она исчезла.
Мать, закрыв окно, медленно опустилась на стул. Но сознание
опасности, грозившей сыну, быстро подняло ее на ноги, она живо оделась,
зачем-то плотно окутала голову шалью и побежала к Феде Мазину, - он был болен и
не работал. Когда она пришла к нему, он сидел под окном, читая книгу, и качал
левой рукой правую, оттопырив большой палец. Узнав новость, он быстро вскочил,
его лицо побледнело.
- Вот те и раз… - пробормотал он.
- Что надо делать-то? - дрожащей рукой отирая с лица пот,
спрашивала Власова.
- Погодите, - вы не бойтесь! - ответил Федя, поглаживая
здоровой рукой курчавые волосы.
- Да ведь вы сами-то боитесь! - воскликнула она.
- Я? - Щеки его вспыхнули румянцем, и, смущенно улыбаясь, он
сказал: - Да-а, черт… Надо Павлу сказать. Я сейчас пошлю к нему! Вы идите, -
ничего! Ведь бить не будут?
Возвратясь домой, она собрала все книжки и, прижав их к
груди, долго ходила по дому, заглядывая в печь, под печку, даже в кадку с
водой. Ей казалось, что Павел сейчас же бросит работу и придет домой, а он не
шел. Наконец, усталая, она села в кухне на лавку, подложив под себя книги, и
так, боясь встать, просидела до поры, пока не пришли с фабрики Павел в хохол.
- Знаете? - воскликнула она, не вставая.
- Знаем! - улыбаясь, сказал Павел. - Боишься?
- Так боюсь, так боюсь!..
- Не надо бояться! - сказал хохол. - Это - ничему не
помогает.
- Даже самовар не поставила! - заметил Павел.
Мать встала и, указывая на книжки, виновато объяснила:
- Да я вот все с ними…
