- Собрались мы, которые постарше, - степенно говорил Сизов,
- поговорили об этом, и вот, послали нас товарищи к тебе спросить, - как ты у
нас человек знающий, - есть такой закон, чтобы директору нашей копейкой с
комарами воевать?
- Сообрази! - сказал Махотин, сверкая узкими глазами. -
Четыре года тому назад они, жулье, на баню собирали. Три тысячи восемьсот было
собрано. Где они? Бани - нет!
Павел объяснил несправедливость налога и явную выгоду этой
затеи для фабрики; они оба, нахмурившись, ушли. Проводив их, мать сказала,
усмехаясь:
- Вот, Паша, и старики стали к тебе за умом ходить. Не
отвечая, озабоченный Павел сел за стол и начал что-то писать. Через несколько
минут он сказал ей:
- Я тебя прошу: поезжай в город, отдай эту записку…
- Это опасное? - спросила она.
- Да. Там печатают для нас газету. Необходимо, чтобы история
с копейкой попала в номер…
- Ну-ну! - отозвалась она. - Я сейчас… Это было первое
поручение, данное ей сыном. Она обрадовалась, что он открыто сказал ей, в чем
дело.
- Это я понимаю, Паша! - говорила она, одеваясь. - Это уж
они грабят! Как человека-то зовут, - Егор Иванович?
Она воротилась поздно вечером, усталая, но довольная.
- Сашеньку видела! - говорила она сыну. - Кланяется тебе. А
этот Егор Иванович простой такой, шутник! Смешно говорит.
- Я рад, что они тебе нравятся! - тихо сказал Павел.
- Простые люди, Паша! Хорошо, когда люди простые! И все
уважают тебя…
В понедельник Павел снова не пошел работать, у него болела
голова. Но в обед прибежал Федя Мазин, взволнованный, счастливый, и, задыхаясь
от усталости, сообщил:
- Идем! Вся фабрика поднялась. За тобой послали. Сизов и
Махотин говорят, что лучше всех можешь объяснить. Что делается!
Павел молча стал одеваться.
- Бабы прибежали - визжат!
- Я тоже пойду! - заявила мать. - Что они там затеяли? Я
пойду!
- Иди! - сказал Павел.
По улице шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и
чувствовала - надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин,
крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в
густую, черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать видела, что все головы были
обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и
фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще
человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
- Власов идет! - крикнул кто-то.
- Власов? Давай его сюда…
- Тише! - кричали сразу в нескольких местах. И где-то близко
раздавался ровный голос Рыбина:
- Не за копейку надо стоять, а - за справедливость, - вот!
Дорога нам не копейка наша, - она не круглее других, но - она тяжеле, - в ней
крови человеческой больше, чем в директорском рубле, - вот! И не копейкой дорожим,
- кровью, правдой, - вот!
Слова его падали на толпу и высекали горячие восклицания:
- Верно, Рыбин!
- Правильно, кочегар!
- Власов пришел!
Заглушая тяжелую возню машин, трудные вздохи пара и шелест
проводов, голоса сливались в шумный вихрь. Отовсюду торопливо бежали люди,
размахивая руками, разжигая друг друга горячими, колкими словами. Раздражение,
всегда дремотно таившееся в усталых грудях, просыпалось, требовало выхода,
торжествуя, летало по воздуху, все шире расправляя темные крылья, все крепче
охватывая людей, увлекая их за собой, сталкивая друг с другом, перерождаясь в
пламенную злобу. Над толпой колыхалась туча копоти и пыли, облитые потом лица
горели, кожа щек плакала черными слезами. На темных лицах сверкали глаза,
блестели зубы.
Там, где стояли Сизов и Махотин, появился Павел и прозвучал
его крик:
- Товарищи!
Мать видела, что лицо у него побледнело и губы дрожат; она
невольно двинулась вперед, расталкивая толпу. Ей говорили раздраженно:
- Куда лезешь?
Толкали ее. Но это не останавливало мать; раздвигая людей
плечами и локтями, она медленно протискивалась все ближе к сыну, повинуясь
желанию встать рядом с ним.
А Павел, выбросив из груди слово, в которое он привык
вкладывать глубокий и важный смысл, почувствовал, что горло ему сжала спазма
боевой радости; охватило желание бросить людям свое сердце, зажженное огнем
мечты о правде.
- Товарищи! - повторил он, черпая в этом слове восторг и
силу.- Мы - те люди, которые строят церкви и фабрики, куют цепи и деньги, мы -
та живая сила, которая кормит и забавляет всех от пеленок до гроба…
- Вот! - крикнул Рыбин.
- Мы всегда и везде - первые в работе и на последнем месте в
жизни. Кто заботится о нас? Кто хочет нам добра? Кто считает нас людьми? Никто!
- Никто! - отозвался, точно эхо, чей-то голос. Павел,
овладевая собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно подвигалась к
нему, складываясь в темное, тысячеглавое тело. Она смотрела в его лицо сотнями
внимательных глаз, всасывала его слова.
- Мы не добьемся лучшей доли, покуда не почувствуем себя
товарищами, семьей друзей, крепко связанных одним желанием - желанием бороться
за наши права.
- Говори о деле! - грубо, закричали где-то рядом с матерью.
- Не мешай! - негромко раздались два возгласа в разных
местах.
Закопченные лица хмурились недоверчиво, угрюмо; десятки глаз
смотрели в лицо Павла серьезно, вдумчиво.
- Социалист, а - не дурак! - заметил кто-то.
- Ух! Смело говорит! - толкнув мать в плечо, сказал высокий
кривой рабочий.
- Пора, товарищи, понять, что никто, кроме нас самих, не
поможет нам! Один за всех, все за одного - вот наш закон, если мы хотим одолеть
врага!
- Дело говорит, ребята! - крикнул Махотин.
И, широко взмахнув рукой, он потряс в воздухе кулаком.
- Надо вызвать директора! - продолжал Павел. По толпе точно
вихрем ударило. Она закачалась, и десятки голосов сразу крикнули:
- Директора сюда!
- Депутатов послать за ним!
Мать протолкалась вперед и смотрела на сына снизу вверх,
полна гордости: Павел стоял среди старых, уважаемых рабочих, все его слушали и
соглашались с ним. Ей нравилось, что он не злится, не ругается, как другие.
Точно град на железо, сыпались отрывистые восклицания,
ругательства, злые слова. Павел смотрел на людей сверху и искал среди них
чего-то широко открытыми глазами.
- Депутатов!
- Сизова!
- Власова!
